«Девки» и дед

   Снега в тот день выпало много. Проехать на село, от трассы в стороне лежащее, было не просто. Дежурная лопата в багажнике машины помогла. Несколько раз разгребали с водителем, перенесенную сугробами дорогу.
   Добрались.
   Накануне, после службы, сообщили, что умер в селе этом старичок, уже и забывший по древности лет, сколько ему годков от роду. При последней моей с ним встрече, он, на вопрос о годе рождения, философски ответил:
- До первой германской родился, когда зима лютая была. Отец с  японской пришел и меня определил вскорости.
   Когда до первой мировой зима была лютой, я точно не знал, так как родился намного позже уже второй германской, но приблизительный отсчет повел с шестого года прошлого века.
   Деду выходило под сто лет.
   Да простят меня читающие эти строки и мои прихожане, но отпевать тех, кто много лет пожил, да и к смерти по обычаю предков православных готовился, легко и, посвоему, радостно.
   Исполнил человек свой срок, Богом данный, и в полноте возраста к вечному дому подался, с молитвой, любовью и вздохом облегчения.
   Удивительные это люди, долгожители. Исповедь начинают с сетования, что вот много уже прожили. Невольно ловишь себя на мысли грешной: «Мне бы столько», ну а популярное ныне рассуждение: «нам столько не жить», притчей уже стало. Тут хочешь не хочешь,  лермонтовское вспоминается:
Да были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя.
Богатыри - не вы!
   Угораздило же и моего деда помереть также зимой. Когда родился, тогда и к Богу обратился. Хотя и здесь практично старик расстарался, перед самим постом отошел. Соседям и родственникам обед поминальный готовить проще будет.
   Рассуждая подобным образом, последние сто метров до дедовой хаты, запутываясь в рясе по глубокому снегу, добирался я уже пешком. Машина сюда не пройдет.
   Было странно тихо и, самое интересное, калитка двора, где почил мой старожил, почему-то прикрыта.
   Непонятно.
   У нас, когда покойник и ворота нараспашку. Да и соседей не наблюдалось вокруг. Первозданный, какой то мир. В плену снежном. Без признаков цивилизации и тем паче наличия усопшего.
   Удивительны все же наши дальние села. По старинке всё. Если бы не глаз телевизора в комнате, да антенна над хатою, всё как из воспоминаний детства. И разговор тот же, и заботы те же. Последние годы ничего не привнесли, лишь количество коз добавилось, что издревле было распиской о жизни небогатой. Наличие же под дворами сельхозтехники, не зажиточность определяют, а о растащенном по дворам коллективном хозяйстве напоминают. Как в шолоховском Гремячем Логу, расстроенные общественным хозяйством колхозники, в свое время, по домам скот обратно разобрали, так и ныне, под дворами комбайны, сеялки, да молотилки…
   Рассуждай, не рассуждай, а деда надо отпевать и я толкнул калитку.
   От крыльца дома, до ворот наполовину расчищенная дорожка, другую половину довольно сноровисто и с умением благополучно расчищал…  мой «покойный» дед.
   Как вы думаете, каков вид у меня был при этой картине? Тем более, что в руках у меня был требный чемоданчик, который берется мною, только на погребения.
   Об этом знают все прихожане. Естественно ведал об сем и сельский долгожитель, который так же естественно, глубокомысленно и с чувством, глядя на мой чемодан, произнес:
- Шо, закопать не терпится?
Мне отвечать было нечего. Причем, нечего вообще.
   Разные бывали случаи и обстоятельства за священнические годы. И холодная рука усопшей хватала меня за пальцы, и отпевал вместе со всей деревней перепутанного в больнице покойника, всеми, в том числе и родственниками, принятого за «своего», но чтобы приехать совершать обряд к еще живому…
   Такого пока не случалось.
   Представьте себе стоящего, как истукан, по колено в снегу, с вспотевшими очками и открытым ртом священника, не могущего сказать что-либо вразумительное. Впрочем, представлять не надо. Это пережить необходимо, чтобы понять.
   Дед, по хозяйски очистил от налипшего снега лопату. Воткнул ее в сугроб, а потом, усмехнувшись, пригласил:
   - Проходь. Что стоишь как….
   Как «кто», дед не объяснил, но я, в принципе, догадался.
   Послушно пошел за хозяином в дом, абсолютно уверенный, что большего потрясения уже испытать не придется.
   Зря уверялся.
   Сразу за коридором, в «передней, на двух табуретах стоял, не обитый, мерцающий темными досками пустой гроб, устланный внутри сеном. Рядом стояла крышка.
   - Занис, вот. Отсыреет в сарае, - сказал дед, и указывая мне на стоящие в зале стулья, добавил, - Сидай.
   - Давно уже труну зробыв, а тут погано стало, чуть не помер, вот и затащил в хату.
   - Вот и разгадка ребусу, - понял я, а в голове причиталось:
- Ох, бабушки, бабушки. Увидел кто то из вас гроб стоящий, да и пошла молва по селу, помер мол дед. Слухом земля полнится и до церкви всегда одной из первых добредает, предварительно обрастая добавлениями, придумками и впечатлениями. Вот и приехал сельский поп отпевать живого, но ко всему готового деда.
   Благо старожил мой всё это понимал и лишь на вид показывая свое возмущение, добродушно ухмылялся в усы.
               * * *
   Посидели мы с дедом в зале, по рюмочке «домашней» отведали, да местными грибками закусили. Потом о жизни нынешней поговорили, а напоследок меня старик уверил, что с «девками», то бишь ровесницами своими, разберется, дабы отца Лександра более не смущали.
   Живи сто лет, дед, и больше живи.
   Мало вас осталось.

Харитоновна

На углу улочки, а их всего три в этом селе, стоит с закрытыми ставнями дом, пугающий меня сегодня.
Когда Харитоновна жила в нем, все вокруг было старенькое, но живое и веселое. Даже собака с архаической кличкой "Шарик" обладала добрейшим характером и не брала пример с окрестных псов, которые увидев меня в рясе, устраивали повальную брехаловку с завыванием и клацаньем цепей.
Отошла ко Господу Харитоновна весной, после Пасхи. Я, как всегда после причастия (последний год дома ее причащал), бодро сказал чтобы до Троицы помирать не вздумала и она, ранее при определении мною сроков, говорившая:
- Как благословишь отец Лександра, - теперь ответила:
- На то Господь есть, сроки давать.
Не придал я большого значения словам бабули, а она возьми и помри до Троицы.
Когда приехал отпевать, а по всей хате фотографии наши церковные расставлены, как мы храм в начале 90-х строили. Харитоновна тогда каждый день за пять километров на стройку прибегала и успевала все.

На полиелее, Харитоновна всегда стояла у окна, по правую руку и вместе с хором пела, вернее, подпевала. До дня нынешнего ее тихий мягкий голос слышен:
- Молитвами Богородицы, Милостиве, очисти множество согрешений наших...

Пугает меня дом брошенный...
Не за Харитоновну и душу ее боюсь, а за свою будущность страшусь. Ведь Харитоновна тихо пела, но вся ее жизнь эта тихая песня-молитва, поэтому и все что окружало ее было добрым и красивым.
Я же .... и говорить то не хочется, не то что писать. С криком встаешь, с криком спать ложишься, постоянно торопишься, и поэтому ошибаешься. Суета грехи нагоняет, да видимость добра им создает.

Так хочется ныне услышать:
-Отец Лександра, як цэ трапылось? Грих то якый...

Чистильщик

   - Ты бы, батюшка, пришел двор почистил.
   - ?
   - Гуркотит, что то ночью, стучится. Петух ни свет, ни заря кричит и в погребе гупает кто-то.
   Дошло.
   Освятить просят усадьбу.
   Попробовать, что-то объяснить об суевериях и страхах от неверия?
   Не получится. В лучшем случае скептически выслушают, покивают головой, то ли в знак согласия, то ли в смысле: говори, мол, говори, а дело свое поповское иди и делай.
   Это в селе так обычно происходит. В городе немного по иному, тут уже о полтергейсте порассуждают, знакомых книжных магов вспомнят, да последние прогнозы доморощенных астрологов в пример приведут. Одно объединяет, что город, что село - абсолютная уверенность в существовании того, кто специально желает зла и неприятностей. Причем, это не тот «враг рода человеческого» о котором и в Писании, и у Отцов. Нет, не он. Зачем так далеко ходить?  Источник обычно рядом. С амплитудой от соседки до тещи или до свекрухи со свекром.
   Впрочем, рассуждения все это. Констатация того, что Ветхий Завет библейский и сегодня чрезвычайно актуален.
   Собрал я свой требный чемоданчик и пошел  «двор чистить».
   Встретил хозяин. Сухонький мужичок, лет под семьдесят, опрятно, по случаю моего прихода одетый, и постоянно что-то для себя или для меня (?) бурчащий. На мои «Да что вы говорите!» и «Надо же!» реакции никакой. Сплошные рассуждения, что жить спокойно вороги не дают, вон в позапрошлом году так в огороде пшеницу, что по краям посеял, так узлом повязали, что и картошка не уродилась.
   - Конек-горбунок погулял что ли? - спросил я деда.
   Тот продолжал что-то бубнить, не отвечая.
- Вы ему громче говорите, он слышит плохо - расшифровала мое недоумение, вышедшая хозяйка. Пришлось повторить громогласно.
   Дед недоуменно посмотрел на меня и ответствовал:
   - Какая лошадь, мы их отродясь не держим. Туточки, через усадьбу, бабка живет, она и творит непотребство это.
   Поражаюсь я сельским прихожанам моим. Обычно к старости лет они сами на хозяйстве остаются. Дети разъезжаются. Забот же не убавляется, так как аккурат к сбору вишни, затем картошки и прочих овощей они, дети которые, всем возросшим собственным семейством, четко приезжают. Нельзя сказать, что бы вообще не помогали садить, полоть да с жуком воевать, но рано по утрам в огородах я обычно только бабушек с дедушками в косыночках и кепочках наблюдаю....
   Силушки уже той, что у стариков моих ранее были теперь не достает, а количество соток в поле и на усадьбе, как и кудахтающие  и мычащие братство, отнюдь не убавляется. Ясно, что со всем не управишься, а поправки своим годам и здоровью, делать они не хотят и то, что раньше быстро и четко получалось, нынче никак не успевается. То одно не ладится, то другое. Надобно причину искать. Виноватых же, мы всегда на стороне находим. Изначально так повелось, начиная от Адама.
   Жили хозяин и хозяйка в большом доме, причем первый, вернее, нижний его этаж, который для подвала был построен, с маленькими оконцами вверху, постепенно стал для них основным «домом», а верхние комнаты поражали своей чистотой и симметричностью расставленной мебели, предметов, подушек и посуды в серванте. Тут не жили. Для гостей держали. По моему, в последний раз, сюда на Рождество заходили или на Пасху, прошлую.
   Перед красным углом, на столе разложил я свои «святости», именно так у нас называют все то, что в требном чемодане лежит. На улице разжег кадило (от нынешних софринских углей смрад при растопке такой исходит, что невольно «гиену огненную» помянешь) и начал потихоньку положенный молебен служить.
   Хозяйка стояла сразу за мной, с зажженной свечой и исправно повторяла все знакомые слова читаемых молитв, а когда надобно и «Господи, помилуй», тихим голоском, выводила.
   Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампады перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с....», одной хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и надеялся, что, промолчав, заставлю и деда остановить свое бурчание.
   Зря надеялся. Дед продолжал бурчать, не обращая на несколько раз повторенное родной бабкой:
-Да цыть ты, старый!
   Прислушиваться было некогда, но всё же было понятно, что идет своего рода репортаж-комментарий всех моих слов и действий, главной частью которого, составляло сетование, что все нынче не так и попы тоже почти не настоящие и нечего меня в иконостас вешать.
   Да и ведь действительно, среди множества разнокалиберных икон красного угла, с вставленными под стекло цветочками и свечами, красовалась и моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще два иерея, сподобившиеся такой же чести. Один знакомый, а другой, как догадался, мой предшественник еще из старого, поруганного и разрушенного в хрущевское лихолетье храма.
   Когда я наклеивал по стенам, положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроено бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры - это обои по-местному), но больше всего мое окропление жилища святой водой взволновало.
- Эта же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?
   На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, дед приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из-за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.
   В эпилоге дед заявил:
   - Ты, батюшка, над худобой молитву то прочти и лозой  вербной их похлещи.
   - Так я водой окроплю!?
   - Лозой тоже надо. Для чего я ее держу тут? Испокон веку попы худобу святостью окропляли и лозой праздничной хлестали.
   Нашел молитву об освящении стада. Помолились. Водицей святой окропил коровенку, да теленка, с петухом, гусями и курами. Лозой, правда, хлестать не стал. Хозяйка на деда шикнула:
- Ты, старый, по навыдумываешь, аж соромно за тебя.
   Дед, к удивлению, замолчал, а когда я уже к калитке пошел, как запоет, звонким таким голосом:
«Благодарни суще недостойные раби Твои Господи, о Твоих великих благодеяниих на нас бывших...»
   Тут и слезы на глаза. И у бабули, и у меня.
   Так что чистильщик я теперь еще.
   И слава Богу!

Разделили ризы Мои между собою

   Туманом встретила граница.
Благо, если бы это был лишь туман погодный.
Наверное, чаще надо ездить в зарубежье ближнее, дабы нововведения встречать душевно спокойнее. Тогда и духовное состояние не повредится.
Хоть и понятно, что всё по грехам нашим, и причину произошедшего и происходящего в себе искать необходимо, но сохранить равнодушие при четырехкратном взгляде на тебя, как на потенциального преступника, непросто.
Именно четырехкратно открывался паспорт, и милиционер, затем пограничник, потом таможенник и еще кто-то с погонами вглядывались в мою фотографию, сверяя ее с оригиналом, перед ними сидящим. Священническое обличье в паспорте и наяву все же убеждало не всех. На обратной дороге, когда российская сторона в два часа ночи вывела всех из автобуса и заставила совершить променад пред пограничной будкой, поступил приказ лично мне: «Снять шапку!» Наверное, чтобы убедиться, что, кроме бороды, усов, очков и похожести, у меня присутствует и почти лысая голова, блестящая на паспортной фотографии.
Подтвердилось. Паспорт вернули. Стеклянно безразличные глаза перевелись на следующего соискателя законности пересечения рубежей архинезависимых государств, где, в сущности, все родственники. Причем не по Адаму и Еве, не по прародителям, а по близкому кровному родству. Ведь для многих из нас не может быть Миллерово, Ростов, Шахты и Белгород «заграницей». И не потому, что там живут абсолютно ничем не отличающиеся от нас, такие же грешники, а потому что духовная составляющая - одна. Вера единая, история общая. Мы любим одно и то же, и плохое для меня так же плохо и для него. И сердца наши болят по одним и тем же поводам, улыбаемся мы тем же радостям, как и горюем одинаково.
Отчего же преступное ищем друг в друге? Почему лохматая собака с длинными ушами обнюхивает мой дипломат в поиске динамита и наркотиков?
- Что у вас в целлофане завернуто? - вопрос уже украинского таможенника.
- Крестики.
- Золотые?
- Да нет, алюминиевые, нательные и пластмассовые - для усопших. Вам дать один?
- Не надо. Я еще жить хочу, - уже во смущении или в возмущении (Бог весть), отвечает человек в форме.
Диалог, которого не должно было бы быть. Действия, которые не должны совершаться и врагом нашим привнесенные. Тем врагом, которого наше единство, наша єднiсть горше адского страдания.
Вспомните, сколько поговорок, притчей и поучительных историй мы знаем о силе единства и слабости разделения? Как часто во время недолгой жизни нашей земной утверждались мы в правдивости и действенности поучений этих? Сколь часто наши беды, заботы и нужды мы преодолевали мiром, сообща?
Евангелие предупреждало и предупреждает ныне: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит (Матф.12:25). Что здесь неясного?
Апостолу Матфею вторит апостол Марк: и если дом разделится сам в себе,
не может устоять дом тот (Мар.3:25).
Зная это, мы позволяем разделяться. Понимая опасность, мы все дальше отделяем хату приобретений наших от единого села, а нежелание видеть горести и радости соседей становится определяющим приоритетом нашего современного бытия.
…Разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так говорил Господь пред страданиями Своими. Разве не заставляем мы его страдать и ныне, пытаясь делить неделимое?
- Сынок, ой, вы батюшка, наверное? – спрашивает меня в автобусе старушка.
- Да.
- Батюшечка, ты заполни мне бумажку эту, - и подает старенький, еще не поменянный паспорт с аббревиатурой канувшего в лету Союза и тоненькую полоску компьютерной таможенной декларации.
- Матушка, да не пустят тебя в благословенную Украину с паспортом этим!
- Ты напиши, сыночек-батюшка, заполни, что они, нехристи?
И ведь не пускали. Нет у них разрешения пустить мать к сыну, не прописано это в законе. Сколько слез стоило это бабушке. Навзрыд ведь плакала: «Сынки, да детки мои там живут!»
Господи!
Неужто чаша Твоя должна быть разделена?
Каким законом мерить страдания обыкновенного человека, во имя блага чиновника, во имя радости врага мiра сего?
Вопросы без ответов?
Не думаю. Есть ответ, и есть способы их решения.
Не надо искать «зачинателей» и «разрушителей». Это ни Кучма и не Ельцин, это не Горбачев и не Рейган. Начало этого бесовского разделения в нас самих обретается. И заключено это начало, прежде всего, в том, что наученные «коллективно» мыслить мы отдали, каждый из нас, свои неповторимые сущности и таланты во благо диаволом сотворенного «колхоза», где никто и ни за что не отвечает.
Это результат. Это заслуженное каждым, в том числе и мной. Поэтому и я, заполняя таможенную декларацию для переезда рогатым построенную границу, пишу в графе «Цель поездки»:
«К родителям. Старенькие они. Болеют. Соскучился».
Прости меня, Господи!

Мироносица

«Камень на душе» - знакомо выражение? Наверное, каждому слышать приходилось, да и испытывать. Духовная боль она всех болей больнее, но особенно тяжко страдание, когда, кажется, нет выхода, когда не видно просвета, когда как будто весь мир ополчился против…
Именно отсюда и бытует - «Беда одна не ходит».
Как не странно, но мужественные, сильные и ловкие представители пола сильного пасуют в этой ситуации чаще. Они могут действовать, бить кулаками, решать сверхсложные логические задачи, но противопоставить что-либо реально исполнимое духовной катастрофе и душевному испытанию им часто не удается.
И здесь появляется женщина.
Помните евангельский путь жен-мироносиц ко гробу Господню? Они идут, взяв необходимое для погребения благовонное миро, но совершенно не заботятся, как они вообще то проникнут в гроб ко Христу. Ведь он завален камнем. Идут и думают: Кто отвалит нам камень от двери гроба (Мк. 16, 3)?
Им ведь не под силу даже сдвинуть этот камень, не то, что его «отвалить», но они идут и знают, что не может не совершиться дело нужное, дело Господне.
Мужчина так просто не пойдет. По крайней мере, он позвал бы друзей, рычаг сделает какой-то, ломик возьмет и, скорее всего, опоздает…
Потому что на себя только надежда и о себе упование. Женская же душа иная.
Это не тот «авось» русский. Нет, не он. Тут другое. Вера в то, что благое не может не совершиться. Поэтому и идут жены-мироносицы к замурованному гробу Господню, а за ними и все наши бабушки, сестры и матери…

Баба Фрося

Ефросинью Ивановну все звали «баба Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель всех нововведений, и участник каждого  приходского события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал свою родную мать.
Мужа баба Фрося похоронила еще при развитом социализме и, показывая мне его фотографию, гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра» я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают, причем один рядышком в России, а другого в Чили занесло.
Как то баба Фрося, подходя к кресту, совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала:
- Давайте-ка, отец-батюшка ко мне додому сходим, я вам старые карточки покажу. Вам оно полезно будет…
Отказывать баб Фросе – только себе во вред, поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы за бабушкой на другой конец села философски размышляя, что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку припека, но идти надобно на глас зовущий.
Жила баба Фрося в старой «сквозной» хате, т.е. в центре хаты вход в коридор с двумя дверьми. Одна дверь, направо, в горницу, за которой, прикрытый шторами зал; другая, налево, в сарай с сеном, дальше куры с гусями, а затем и свинья с коровой друг от друга отгороженные. Все под одной крышей.
Смахнув несуществующую пыль со стула, который точно старше меня по возрасту раза в два, усадила меня бабушка за стол, покрытый плюшевой скатертью в центре которого стояла вазочка с искусственными розами. Вся обстановка в зале своего рода дежа-вю времен моего детства, причем мне не трудно было предугадать даже альбом в котором будут фотографии. Именно таким он и был, прямоугольный с толстыми с рамками листами и московским Кремлем на обложке. Фото, пожелтевшие от времени и обрезанные под виньетку шли последовательно, год за годом, прерываясь советскими поздравительными открытками.
В конце альбома, в пакете от фотобумаги, лежало то, как я подумал, ради чего и привела меня баба Фрося домой. Там были снимки старого, разрушенного в безбожные хрущевские семилетки, храма, наследником которого и является наш нынешний приход.
Деревянная однокупольная церковь, закрытая впервые в 40-ом, затем открытая при немцах в 42-ом и окончательно разобранная в конце шестидесятых выглядела на сереньком фото как-то печально, неухожено и сиротливо.
- Ее уже тогда закрыли – пояснила баба Фрося. - Это мужик мой снимал, перед тем, как зерно из нее вывезли и разобрали по бревнышкам.
На других фото - прихожане. Серьезные, практически одинаковые лица, большинство старенького возраста, сосредоточенно смотрят из своего «далеко» и лишь на одной из них они вместе со священником, облаченного в подрясник и широкополую шляпу.
- Баб Фрось, а куда батюшку тогда отправили, когда храм прикрыли?
- Так он еще почти год тут пожил, дома крестил и к покойникам ходил отпевать, а потом его в Совет районный вызвали, а на следующий день машина подошла, погрузили вещички и увезла его – поведала старушка. – Говорят на родину поехал, он с под Киева был. Бедный.
- А чего «бедный»?
- Так ему тут житья не было - ответствовала баба Фрося. – Последние два года почти весь заработок отбирали в фонды разные, да в налоги. По домам питался. Матушка то у него, сердешная, померла, когда его по судам таскали.
- По судам?
- Эх, мало ты знаешь, отец-батюшка, - продолжила баб Фрося. – На него тогда донос написали, что он в церкви людей призывал облигации не покупать.
- Какие облигации?
- Займы были такие, государство деньги забирало, обещалось вернуть потом.
Облигации я помню. У родителей большая такая пачка была. Красные, синие, зеленые. На них стройки всякие социалистические нарисованы были.
- А что, батюшка, действительно против был?
- Да что ты! – возмутилась баба Фрося. – Ему же просто сказали, что он должен через церковь на несколько тыщ облигаций этих распространить, а он и не выполнил. Кто ж возьмет то, когда за трудодни в колхозе деньгами и не давали.
Пока я рассматривал остальные снимки, баба Фрося, подперев кулачком седую голову, потихоньку объясняла кто и что на них и все время внимательно на меня смотрела. Меня не покидало ощущение, что главное она еще не сказала и эти фото и ее рассказы лишь прелюдия к иному событию.
Так оно и случилось.
Баб Фрося вздохнула, перевязала платочек, как то более увереннее умастилась на стуле и спросила:
- А скажи-ка   ты мне, отец-батюшка, церквы закрывать еще будут?
- Чего это вы, баб Фрось? Нынче времена не те…
- Кто его знает, кроме Бога никому ничего не известно, да и вон и Марфа все талдычит, что скоро опять гонения начнутся.
- Баб Фрось, - прервал я старушку, - у Марфы каждый день конец света. И паспорта не те и петухи не так поют, и пшеница в клубок завивается…
- Да это то так, я и сама ей говорила, что не надо каждый день себя хоронить.
Баба Фрося, как то решительно встала со стула, подошла к стоящему между телевизором в углу и сервантом большому старому комоду. Открыла нижний ящик и вынула из него укутанный в зеленый бархат большой прямоугольный сверток. Положила на стол и развернула…
Предо мной была большая, на дереве писанная икона Сошествия Святаго Духа на апостолов. Наша храмовая икона…
- Это что, оттуда, со старого храма? – начал догадываться я.
- Она, отец-батюшка, она.
- Баб Фрось, что ж вы раньше ничего и никому не говорили? – невольно вырвалось у меня.
- А как скажешь? Вдруг опять закроют, ведь два раза уже закрывали и каждый раз я ее уносила из церквы, - кивнула на икону бабушка. Что ж опять воровать? Так у меня и сил больше тех нет.
Как воровать?
- А так батюшечка. Когда в первый раз храм то закрыли и клуб там сделали, уполномоченный с района решил эту икону забрать. Куда не знаю, но не сдавать государству. Номер на нее не проставили. А ночевать у нас остался.
- Ну и?
- Ночью я ту икону спрятала, а в сапог ему в тряпочке гнездо осиное положила. Он от боли и икону искать не захотел. Хоть и матерился на все село…
- А второй раз, баб Фрось?
- Второй тяжко было. Мы с мужиком то, когда храм то опечатали уже, ночью в окно церковное, как тати, влезли и забрали икону. Окно высоко было – продолжала рассказ старушка, - я зацепилась об косяк и упала наземь, руку и сломала.
- И не узнали?
- А как они узнают? – хитро усмехнулась баб Фрося. – Когда милиция к нам пришла то, муж мой уже меня в район повез, в больницу, перелом то большой был, косточки выглянули…. А детишки сказали, что я два дня назад руку сломала. Вот она, милиция то, и решила, что с поломанной рукой я в церкву не полезла бы. Хоть и думали на меня.
… Мне нечего было сказать. Я просто смотрел на бабу Фросю и на икону, спасенную ею. Нынче в центре храма эта икона, на своем месте, где ей и быть положено, а бабушка уже на кладбище.
Тело на погосте, а душа ее на приходе. У иконы обретается.
Всегда там. Я это точно знаю.

"Глаза бы мои на вас не глядели..."

   Собственно именно с этого возгласа все и началось. Да и не могло не начаться, потому что я, расстроенный очередной топорной работой нанятых шабашников, которые через неделю после заключенного «договора», когда все обещалось качественно и в срок, а оказалось «тяп ляп» и по принципу «день с прохладкой ночь с присядкой», разогнал строительную бригаду и в печальной задумчивости сидел на ступеньках церковной паперти.
   Рядом крутился Харитоныч, бурчащий под нос недовольства и прочие определения во след изгнанных «строителей» и тем самым, как ему казалось, выражая мне моральную, духовную и вообще приходскую поддержку.
   Бурчи не бурчи, но ýгольник необходимо срочно доложить и надеть на него крышу, так как под небом оставлять уголь – значит ввести в искушение добрый десяток жаждущих выпить сельчан. Бесхозное домашнее топливо в размере одного ведра, хоть и обретаемся мы на Донбассе, по нынешним временам, как раз на пол-литру напитка местного производства вытягивает.
   - Езжай додому, батюшка – что-то решив для себя сказал Харитоныч. – Утром сподручнее думать и решать.
   Деду я верю, так как на практике проверена его житейская хватка и умение находить там, где не ложил и приносить оттуда, где ничего нет по умолчанию. Еще в первые приходские годы, когда строили храм он смог договориться и пригнать громадный кран, что бы купол на церковь водрузить. Я исходился весь по инстанциям, выпрашивая этот подъемный механизм, с длинной нестандартной стрелой, но везде натыкался или на сочувствующие «нету», или на безразличный взгляд в котором откровенно читалось: «Тебя тут еще не хватает». Узнав, что в соседнем городе есть такой нестандартный кран, зачастил к начальнику этого механизма, который на третий мой приход заявил, что может дать мне только экскаватор с бульдозером. На мое удивленное: «Зачем?», начальник ответствовал:
- Чтобы для вас, племя поповское, яму выкопать, покидать всех туда и загорнуть.
   Узнав, кто такие «воинствующие атеисты» и поняв, что угроза искренняя и вполне реальная, я окончательно расстроился и в духе сокрушенном поехал на приход.
   Харитоныч же, также опечаленный и расстроенный «иродами безбожными», через день пригнал нужный кран со строительства ближайшей шахты, куда я и обращаться побаивался. Пригнал, и за пару часов купол на церковь водрузил.
   Так что упование мое, что старички мои приходские чего-нибудь придумают, и уголь будет лежать там, где ему положено, меня не оставляло. Хотя конечно, на зиму глядя, надо было сарайчик этот поменьше строить и своими силами обойтись, но уже начали, да и в хозяйстве приходском нужно такое сооружение, что бы и уголь, и дрова, и инструмент необходимый под крышей на своем месте были…
   На следующий день вокруг, на треть выложенного сарая, была чистота и порядок: леса выровнены, кирпич сложен рядышком, песок к корыту растворному поднесен. Видно сторож со старичками постарались. Помолился за тружеников храма сего, а сам все думу думаю, где каменщиков взять. Недодумал.  Через день на четыре ряда кладка кирпичная выросла, причем чистенько так кирпичики лежат, под расшивочку. Старикам сие творчество никак не под силу, а пономарям еще возраст не вышел, что бы так сложить.
   Походил я вокруг, поудивлялся, тем более, что как и давеча прибрано все, чуть ли не под метелку, аккуратненько сложено, и так положено, хоть сейчас раствор мешай и продолжай стены класть. Странно…
   Пошел к старосте. Тот говорит:
- Сам удивляюсь, отец. Видно молитесь усердно, вот ангелы и помогают.
   Насчет того, что мои молитвы могли хоть часть ангельского мира в каменщиков преобразовать я крупно засомневался, тем более, что староста глаза хитро щурил, но вот объяснения найти не смог. Ладно, думаю, все равно узнаю, главное что б каменщики эти невидимые по завершению стен стариков моих пенсии не лишили. Такая кладка по временам нынешним дорого стоит.
   Пробыл на приходе до вечера, надеясь все же увидеть, кто же эти «ангелы» во плоти… Не дождался. Уехал.
   Утром, удивлению моему придела не было. Стены выгнаны до перемычек оконных, да и сами перемычки, причем бетонные, которых у нас на приходе отродясь не было, лежали на положенном им месте, выровненные и укрепленные.
   Около стройки крутились староста с Харитонычем планируя и обсуждая какую крышу соорудить и как ее прикрепить к стенам, чтобы ветром не сдуло.
   Благословив откровенно ухмыляющихся стариков, я уже с неподдельным пристрастием стал допытываться: «Кто?» и «За сколько?».
- Так, отче, мы же ото и говорим, что быстро да хорошо, а кто Бог весть.
- Ангелы, батюшка, ангелы… - не унимался староста. – Вы, дорогой наш пастырь, идите служите, что б они нам и крышу с Божьей то помощью поставили.
   Сказать мне было нечего. Тем более,  меня откровенно выпроваживали, как будто услышали последние слова архиерейские, на собрании сказанные, что священник больше о службе думать должен, да править ее достойно, а стройками и хозяйскими заботами Богом определены заниматься приходские подвижники.
   Так больше продолжаться не могло и я, никому не сказав, остался ночевать в своей келейке приходской. Дело уже было к осени, ночи подлиней стали, да и новолуние в те дни как раз припало. Общем, как стемнело, сидел я на крылечке своего приходского домика и пялился в темноту, так как света, как назло не было. Смотрел и думал: если они ночью кладку делали, то как? Света во дворе церковном – два фонаря. Один у паперти, другой у домика священнического. Толку то от  них!  Лишь к сараю дойти по тропке и видно, но чтобы кирпичную кладку вести и разговора быть не может. 
   Что-то здесь не так.
   Вся эта ситуация напомнила мне ершовского «Конька Горбунка», а так как там лишь на третью ночь Иван коней поймал, то я тоже решил, что никого сегодня не дождусь и смогу в тишине деревенской, да под кваканье лягушек и в благоухании от чистоты окрестной, да пахучего, густого, как кисель воздуха, отоспаться за все эти дни суетные.
   Когда вечернюю молитву к ангелу-хранителю читал, добрую ухмылку старосты вспомнил и в спокойствии душевном, в предвкушении сна сладкого улегся под домашнее лоскутное одеяло, откровенно радуясь, что остался.
   Сквозь наплывающий сон показалось, что где то затарахтел мотоцикл. Не обратил внимания. Уснул. Сколько проспал, не помню, но проснулся от приглушенного разговора и мелькания света. Причем свет этот четкими лучами из разных сторон исходил и перемещался, то быстро, то медленно. Щелкнул выключателем – в келье электричества не было, не гудел и холодильник в коридоре.
   С келейного окна ничего толком не видно. Стройка, а свет там мелькал, в стороне немного, как раз за углом.
   Надел подрясник и вышел на крыльцо. Над стенами сооружаемого угольника светились три яркие точки, лучами упираясь в кирпичную кладку. Под лучами мелькали руки, но туловищ, голов и ног не существовало. Не было и все тут!
- Ангелы! Прав староста.
   Подумалось, но не поверилось, а вот испуг пришел, тем более, что верхний огонек как то резко опустился вниз и на высоте где-то двух метров направился в мою сторону, через мгновение, выхватив из темноты мою фигуру. Фигура, должно быть, выглядела довольно странно. С всклокоченной бородой, толком не застегнутом подряснике на голое тело надетым и с перепуганным лицом…
- О, батюшка! – вымолвил, удивленно, ангел.
   «Что» и «кто» это говорило я так и не понял, потому что с двухметровой высоты в меня бил сноп яркого луча, под которым ничего не просматривалось, вернее, там была – темнота.
   Остальные два луча мгновенно обратились в мою сторону и тут мне вспомнились гуманоиды, пришельцы, и прочие «иночеловеки», о которых в те времена много и повсеместно говорили, а книжку свою об их сущности «Игумен N» пока еще не написал. А о ком мне прикажите было думать, ежели на меня смотрели три светящихся луча, без признаков существования рук и ног?
   Перекреститься я, наверное, забыл, но вот рот все же открыл, чего то там сказать, но сказать не получалось…
   Из оцепенения и мгновенного осознания в чем тут дело меня вывел знакомый голос харитоновского зятя.
- Эх, не получилось, что бы «тайно образующе»!
   Уж этого голоса мне не знать, если он каждое воскресенье Апостол читает! 
   Тут три луча закивали и захохотали, выхватывая светом чумазые, черные от угля  лица. Это были наши сельчане-шахтеры. Ребята крупные, высокие, в горняцких касках с коногонками (так и по сей день, светильники шахтерские именуют). Естественно свет этот  не менее, а то и более чем два метра от земли находится, а под касками черные шахтерки, с такими же черными руками, а вокруг темнота… Вот и шагает свет сам над землей, если чуть со стороны смотреть.
   Шахтеры, поняв мой перепуг, переходящий в тихий ужас, а затем в удивление, расположились вокруг и рассказали:
   - Да тут, бать, старики попросили, что бы мы по вечерам доложили кладку, а мы не успели. Так мы вот и решили после третей смены, закончить, что бы вас удивить. На гора выехали, а в баню не пошли, уже после того, как закончим, отмоемся. Работы то тут на пару часов осталось…
   Смотрел я на них и слезы на глазах. Шахта она ведь не просто «работа». Тяжело там. Очень тяжело. И живут ребята не в городе, где иных забот поменьше. Тут и хозяйство гогочет и мычит, и огород садить и убирать, а они вот еще ради того, что бы «удивить» ночью, после третьей смены, да раствор мешать и кирпичи таскать.
   Нет, дорогие мои, только ангелы так могут. Пусть и черные от угольной пыли, да и словцо в речь свою не очень ангельское иногда вставляющие, но ангелы. Вы в их душу посмотрите, а потом и судить будете…
   А за то, что напугали меня до смерти:
«Глаза бы мои на вас не глядели...»

Крымское...

Вчерашняя литургия в одном из храмов крымского полуострова.

Пристроился слева от алтарных врат, как раз за исповедальным аналойчиком.
В иных храмовых территориях молиться практически невозможно от постоянной миграции разморенной жарой, даже в раннее утро, отдыхающей православной и неправославной многочисленности.
Где-то до "Верую" продолжалась исповедь, а затем священник подошел ко мне и мы "пошептались" мол, кто там, что там и откуда.
Вид то, хоть и в белых брюках и такой же курортно-светлой рубашке все едино не скрывал моей поповской сущности.
Батюшка, как только мы определили общих знакомых и вообще единодушие сердец, помыслов и мировоззрений пригласил в алтарь, как раз на евхаристический канон.
Когда началось причащение мирян я, помолившись и вкусив антидора с запивкой, вышел из алтаря и перекрестившись в сторону врат Царских, отправился к выходу.
Выйти не позволила дородная, по всей видимости супружеская пара, которая перегородив телесами выход настойчиво вопросила:
- Сколько стОит вход?
- Какой "вход"? - не понял я.
- Как какой, за эту стенку с иконами?
- Нисколько, - стараясь говорить спокойно, без иронии и смеха, ответил я. - Но вас туда не пустят. Это запрещено.
- Милый, обратилась дама к мужчине. Я обязательно должна "туда" попасть. За любые деньги.
"Милый" пошел "договариваться" о цене, а я, увидев ошарашенное лицо моего новознакомого батюшки, поспешил ретироваться.
На храмовой аллейке присел передохнуть и через некоторое время вновь заметил пару, которая так стремилась проникнуть за "стенку с иконами". Женщина была в ярости и упорно, пока их слышно было, громким с подвизгиванием голосом доказывала своему кавалеру (супругу), что он "гад этакий" денег пожалел....

***

Крым, нынче, все более татарским становится.
Я вот два года не был и сколь разительны перемены. Преобладание татар почти во всем курортном "сервисе", который то и без кавычек нельзя написать из-а гор мусора и беЗкультурия, стало полной реальностью.
Уже никого не удивляет громкая восточная музыка, как, впрочем, и русски мат с татарскими "вахами" и междометиями.
Вчера сидел в интернет-клубе , а рядом татарские подростки никого и ничего не смущаясь, матом обсуждали успехи и неудачи в компьютерной игре-потасовке.
На замечания не реагируют вооще или обещают зарезать, дабы помолчал.
К россиянам отношение полностью враждебное. С "москаля", к слову, за стоянку авто возьмут в два раза больше... и подобных примеров - на каждом шагу.
В храмах, как мне рассказали священники, в курортные дни спокойно, но когда схлынут отдыхающие, вновь угрозы и оскорбления.

Боюсь, что Крым, ежели нынешние власти не изменят к нему свое отношение, может полыхнуть такой пожирающей магмой конфликта, что Косово с Осетией и Абхазией станут лишь слабым примером.

Вот такие мрачные расуждения из крымского интернет-клуба, где я уже который день скрываюсь от сорокоградусного полуденного солнца.

МОНАСТЫРСКИЕ ЯБЛОКИ

История эта произошла, в жаркое лето 1990 года, в центре России.
Именно там, в Калужской области, под древним  Козельском, который еще татаро-монголы окрестили «злым городом», располагается жемчужина русского православия Свято-Введенская Оптина Пустынь. Это мужской монастырь, где  Господь даровал мне некоторое время прибывать и набираться ума-разума, значительно растерянного за  предыдущие годы.
Послушание у меня было не только не обременительное, но даже  любимое и занимало все время, с утра и до вечера, вернее с утренней службы до вечерней. Свободное время практически отсутствовало, да и откуда оно в монастыре, где все идет по порядку установленному преподобными старцами в столь далекие годы, что менять его не только нет смысла, но и грешно?
Благословил отец наместник подвизаться мне в издательском отделе обители. В тот год, впервые после октябрьского переворота, начали на Руси печатать духовную литературу и одна из первых «серьезных» святоотеческих книг, «Душеполезные поучения»  аввы Дорофея, вышла именно в Оптиной, не считая издания мелких поучений и молитвословов. В общем, зарылся я в своих любимых книжках, тем паче там были такие, о существовании которых я и не предполагал.
Время было заполнено столь плотно, что казалось «днем единым» и кабы не ежедневный полный круг церковных служб, границу между вчера и сегодня определить было бы трудновато.
Начался Успенский пост, а в монастырях он не менее строг, чем Великий, поэтому есть хотелось постоянно. Монахом я не был, но жевать что-либо, когда вокруг жуют редко и мало, было неловко, непотребно, да и стыдно.
Издательский отдел располагался в одной из башен монастыря, под библиотекой, а келья, где я жил, в скиту, в неполной версте от обители. В скит ведет лесная тропинка, по которой очень любили, в свое время прогуливаться Гоголь и Достоевский, а преподобные старцы оптинские превратили ее в XIX веке в «тропу народную», по которой к ним, в скит, шли тысячи страждущих духовного окормления, начиная от простого крестьянина и заканчивая членами императорской фамилии.
Во время «безвремения», в дни советские, вокруг монастыря появились деревянные домики-дачки с огородиками и небольшими садами. После возвращения обители, монастырь эти дачки выкупил, домики разобрал, а фруктовые деревья остались. Были среди них и яблони.
Какая нелегкая понесла меня среди бела дня в скит сейчас вспомнить трудно, но то, что это было искушение, сомнений нет. Проходя мимо растущих у тропинки яблонь, думая о чем-то суетном, кабы молился, все было бы благополучно, совершенно механически подобрал валявшиеся под деревом несколько яблок  и тут же, продолжая идти в скит, начал их жевать.
Навстречу шли кто-то из братии, которым я, как и положено, поклонился и сказал «Благословите», но яблоки продолжал грызть. Монахи, странно посмотрели на меня, но ничего не сказали. Да и не скажут, они же монахи. Благо, уже у колодца, выкопанного лет стопятьдесят назад оптинскими подвижниками, возился с ведром скитской иеромонах Зосима, с коломенскую версту ростом, кулаком с дыню и голосом, как иерихонская труба. Тот не промолчал, и на мое «Благословите» тут же выдал: «Благословил бы я тебя, да место святое!»
Я ничего не понял, и, продолжая жевать яблоко, спросил: «Отец Зосима, ты что?»
«Если тебе Бог не указ, что у меня спрашиваешь?» - и в сердцах, поставив на сруб ведро, добавил: «Ну, как, вкусное яблочко?»
От стыда не знал куда деться. До Преображения три дня осталось. До этого и мысли о яблоках не попускал, хотя мне в отличие от монахов, по делам издательским, частенько приходилось и в Калугу, да и в Москву ездить, а в середине августа яблок уже и в центре России много. Здесь же, в обители, на виду у всей братии, как нехристь какой-то неправославный, отеческое правило нарушил.
Вечером, в храме, подошел к духовнику. Казалось и он уже о моем чревоугодии яблочном наслышан, но нет, когда на исповеди рассказывать начал, взглянул на меня удивленно. Исповедовался я и спросил: «Отче, какая епитимия будет?» «Епитимия?» – переспросил духовник, «Да вот, на праздник яблок вкушать не будешь». И отпустил с миром.
«Что за наказание такое?», подумалось мне. «Яблок не вкушать, великое дело, я бы и этих не ел, кабы не забыл».
                                       * * *
Праздничная служба на второй Спас, в Преображение Господне, закончилась поздно, в первом часу по полудни.
Любят на Руси этот праздник. Паломников съехалось множество, братия вся праздничная, радостная. Проповедь отец наместник сказал проникновенную, всех до слез растрогала. На трапезу шли, после подвигов молитвенных, с превеликим желанием, тем паче, что в праздник Преображения пост во многом послабляется, даже рыбка разрешена.
В трапезной стоял непередаваемый яблочный аромат. Яблоки большие и малые, с Астрахани и Кубани, со Средней Азии и Украины, желтые и красные, налитые соком и сладостью - грудами лежали на больших разносах. На монашеский стол в этот день подавали блины с яблоками и яблоки запеченные с рыбой, лежало в розетках яблочное варенье и был монастырский яблочный компот. Для «утешения» братии, «труда ради молитвенного» отец наместник благословил яблочное вино.
Мне яблок есть было нельзя….
                                          * * *
Прошло  уже много лет от того «яблочного Спаса», но до сих пор я помню яблочный аромат монашеской трапезной и, вкушая на Преображение первое яблоко нового года, молитвенно благодарю братию оптинскую за науку русскую, школу православную.

Таможенный эксклюзив

Как известно у отца Стефана было под началом два прихода. Один в поселке, носящем гордое определение «городского типа», а другой - в забытой людьми и районной администрацией деревеньке.
   В деревеньку эту батюшка заглядывал регулярно, но не часто, так как особой надобности в службах не было, по причине отсутствия на них молящихся. Да и вести богослужение с единственным деревенским пономарем-помощником было сложновато. Диалог какой то выходил, а не богослужение. Поэтому небольшой старенький домик, переоборудованный под церквушку, все называли молельней, тем более, что отец Стефан в ней молебны и пел, да водичку освящал, а еще панихиды служил.   
   Как все знают, панихида и водосвятный молебен в большинстве своем «наиглавнейшие» службы в провинциальной глубинке, хотя богословы с этим и не согласны. Наш настоятель двух храмов изначально мыслил вместе с богословами одинаково, но постепенно богословие отца Стефана интегрировалось в соответствии с местными требованиями и условиями.
   Нет, он прекрасно понимал и даже постоянно проповедовал, что выше Литургии нет моления, но как не кивали утверждающе бабушкины платочки на слова настоятеля, на Литургию являлся лишь пономарь.
   Родственников же помянуть да водичку освятить приходили все, кто еще мог до церквушки дойти. Причем не просто приходили, а вместе с тарелочками и блюдечками вареного риса, кануном, по-местному, также приносили продукты «на церкву», то есть батюшке. Отец Стефан сутяжным и меркантильным не был, но даже его целибатную сущность чем то кормить было надобно, да и на главном его приходе, в поселке городского типа, продукты эти были насущно необходимы по причине регулярных церковных обедов для притча и неимущих.
   Смущало отца настоятеля это преимущество «второстепенных» служб над основной и главной, и он постоянно занимался самоукорением, а также поиском нужных слов, примеров и доказательств, что бы побороть доморощенную местечковую богословскую мысль.
   После долгих размышлений и раздумий решил он собранные на два подсвечника деньги потратить на книжки, брошюрки, иконки, видео и аудио диски  и прочие церковно-лавочные принадлежности, которые, по мнению настоятеля, должны были все же побороть увядшую богословскую составляющую собственных прихожан.
   Нельзя сказать, что в церковной лавке подобных изданий и изделий не было. Были. Но в то время, на епархиальном складе данный «товар» имел столь неказистый и непривлекательный вид, что особого любопытства ни у кого не вызывал, да и цены на них были отнюдь не для поселков и деревень.
   Практически рядом с приходом отца Стефана, проходила недавно появившаяся граница между двумя крайне независимыми государствами, за которой располагалась уже иная православная епархия. В деле снабжения церковной утварью, свечами, облачениями, книгами и прочим товаром церковно-приходского свойства соседи были в полном превосходстве, поэтому местные настоятели потихоньку подкармливались у соседей, за что периодически получали нагоняи от собственного архиерея… Впрочем, недовольство родного Владыки всегда покрывалось его любовью к им же рукоположенным чадам, а соседний архиерей, видя наплыв из-за кордона, тут же издал негласный указ: «Хохлам, на 20% дороже», чем несказанно улучшил благосостояние собственной епархии.
   Как бы там ни было, на межгосударственных отношениях данный прецедент никак не сказался, а вот таможня встала перед дилеммой:  с одной стороны – Церковь одна, но с другой - государства разные. Прописывать же законы, по перемещению церковных принадлежностей никто не решался ни с той, ни с это стороны, поэтому все зависело от понимания таможенниками принципа: «Вас накажешь – Бог накажет».
Большинство понимало верно, по православному, но встречались и эксклюзивы, твердившие о подрыве национальных экономик, интересов и прочих культурных ценностей.
   Отец Стефан был абсолютно уверен, что заграничные миссионерские приобретения, не могут подлежать никакому таможенному контролю, тем паче, что как по одной, так и по другой стороне границы обличья были абсолютно одинаковые, языки не отличались, а менталитет настолько схож, что вообще не имел никаких различий.
   К сожалению, батюшка ошибся. Ему именно эксклюзив в фуражке с зеленым околышком и попался, причем, как на той, так и на этой стороне.
   Дело в том, что нашему настоятелю двух храмов, как он сам решил – несказанно повезло. Наряду с иконками, крестиками и разнообразной красиво изданной литературой он приобрел парочку ящиков местного и потому дешевого «Кагора» и упаковку покрывал, которыми в последний путь укрываются усопшие.
   До края загруженный «жигуленок», вытребованный батюшкой у председателя поселкового Совета, урча и пыхтя въехал под таможенную арку и замер ожидаючи пропуска в родное государство.
   Таможенник попался молодой, крайне выглаженный и выбритый, с лицом государственной ответственности и международной значимости. Мельком оглянув пакеты с книгами и иконами, он, указывая таможенной палкой-указкой, на ящики с вином заявил:
- Провоз разрешен не более двух литров.
- Так это же вино не для питья, а для причастия, – возмутился отец Стефан. – Оно и за вино считаться не должно.
- Да хоть в бензобак его используй, - отрезал таможенник. – Нельзя более двух литров.
И добавил:
- Давайте машину на штраф площадку и идите к начальству разбирайтесь.
   Пылая праведным гневом, поднимался отец Стефан на второй этаж таможенного стеклянного корпуса, сочиняя по дороге пламенную речь обличающую недопустимость подобного отношения к Церкви вообще и к священнику в частности. Сочинить практически успел, но главный таможенник, видимо уже по рации предупрежденный о злостном нарушении государственной границы, смиренно выложил перед оторопевшим батюшкой красную папку «Ограничений и запрещений».
- Видишь, отче, тут написано: «Алкоголь (вино, водка, коньячные изделия) – не более двух литров». Я ничего сделать не могу…
- Да как же не можете, - возмутился батюшка, - Мы же церковь одна, да и не алкоголь это.
- Как это не алкоголь, отец святой, вино отродясь алкоголем было и есть.
«Помоги, Господи» - взмолился в уме отец настоятель и тут же выдал:
- А я, вам, докажу… - и почти бегом ринулся к машине. Быстро достал бутылку и развивая-разбрасывая по сторонам полами рясы ошеломленных таможенников, взлетел к начальнику.
- Вот смотрите. Количество градусов – 18, количество сахара 18 % и на свет, - отец Стефан, поднял бутылку к висевшей лампочке, - Не просматривается.
- Ну и что? – уже с неподдельным интересом спросил главный таможенник данной местности.
- А то, - ответствовал батюшка, - что если бы это было лишь вино, то была бы разница в градусах и сахаре, и лампочка бы сквозь бутылку просвечивалась.
   Начальник протяжно-внимательно посмотрел на священника, а затем нажал кнопку селектора.
- Миш, возьми мой мотоцикл и смотайся в универсам. Купи бутылку кагора и мельком ко мне.
   На другой стороне селектора хмыкнули и задали вопрос:
   - А закусь?
   - Я те дам «закусь». Делай, что говорю.
   Минут через пятнадцать, в дверях начальствующего кабинета появился взлохмаченный Мишка с бутылкой кагора.
   Начальник, молча забрал у него бутылку и уставился на этикетку, затем поднял ее вверх к электрической лампочке.
   Во время этих манипуляций отец Стефан шептал молитву, а Мишка, ничего не понимая, изумленно смотрел распахнутыми глазами на начальника.
   Слушай, батюшка, - обратился к священнику главный таможенник, - а ведь ты прав. Тут и свет видно, и цифры разные.
   При этих словах отец Стефан выдохнул и перекрестился, у Мишки же челюсть поползла вниз, что бы так и остаться. Священник благодарил Бога за удачную мысль, Мишка был уверен, что поп начальника с ума совратил…
   Руководитель таможни лично проводил священника к машине, поблагодарил за подаренную бутылку настоящего Кагора и … открыл границу.

Выруливая с одной таможни и заруливая на другую, которая присоседилась рядышком, отец Стефан улыбался во всю улыбку и радостно пел песнь Амвросия Медиоланского «Тебе, Бога, хвалим…»
   Как оказалось - рано пел. Родные таможенники приготовили батюшке сюрприз, о котором он до сих пор рассказывает с придыханием и только тогда, когда попросят.
   Наша граница была обустроена скромнее, без двухэтажных излишеств, турникетов и телекамер. Тех кто въезжал в страну родную обычно лишь окидывали взглядом и пропускали без обычной для иностранцев строгой проверки. Чем отец Стефан не угодил не понятно до дня нынешнего, но как он думает – слишком широко улыбался.
   Таможенник приказал открыть багажник и, полностью проигнорировав два ящика с настоящим Кагором, указал на пакет с сотней покрывал, столь необходимых для последнего пути батюшкиных прихожан.
- Это что?
- Покрывала.
- Почему так много?
- Так спрос большой.
Таможенник пожевал губами и четко, отделяя слово от слова, выдал следующее:
- Вы, гражданин отец священник, своим торгашеством наносите урон экономике государства, в котором живете.
   Отец Стефан даже слова молитв позабыл. Он ошарашено смотрел на местного Карацупу и не знал, что ответить.
- Вам, как работнику культа, должно быть стыдно заниматься спекуляцией – продолжал таможенник, постепенно повышая голос, так как вокруг стали собираться прочие стражи таможенного и пограничного контроля.
Отец Стефан молчал.
- Вот скажите, зачем вам в церкви столько покрывал,– вопрошал таможенник, - каждый день банкеты устраивать?
Тут батюшкин голос и прорезался….
- Банкеты?! Да это покрывала покойников в гробу покрывать.
   На таможне установилась тишина. Было слышно, как со стороны сопредельного государства летело, нарушая границу, три комара, как квакали лягушки в заграничном пруду, казалось если еще прислушаться, то можно явственно услышать, как меняется время в разницу «один час» на рубежах родной Отчизны…
   - Кого накрывать? – полушепотом, вопросил таможенник.
    - Покойников, - повысил голос отец Стефан, и, высмыкнув из пакета несколько изделий для усопших, предложил стражам рубежей:
- Вам, надо? Возьмите!
   Тишина грозила взорваться чем то страшным и непредсказуемым. Все вольно или невольно отступили от стоявшего, с покрывалами в протянутой руке, священника и насуплено недобро смотрели на него.
   Сзади послышалось:
- Так ты что, поп, всех нас похоронить решил?
   Отец Стефан ответить не успел, тут к нему быстро подошел уже немолодой офицер и тихонько, подталкивая его к машине, вполголоса затараторил:
- Батюшка, езжай с Богом! Езжай дорогой, дай нам еще пожить немного…  Езжай, Христа ради.
    Отец Стефан не упирался. 
   Машина, чрезвычайно внимательно провожаемая несколькими парами глаз, шустро поехала в сторону родных приходов.
   Когда таможенные постройки и рубежи остались за горизонтом, батюшка попросил остановиться и долго ходил по обочине повторяя одну и ту же фразу: «Слава Богу за всё!»

               ******

   Книжки же помогли. Бабушки, правда, как считали панихиду и водосвятие «главным делом», так и продолжают считать, но вот начитавшись привезенных отцом Стефаном духовных произведений, два семейства переехали жить в заброшенную деревеньку и с Божьей помощью, строят настоящую типовую церковь, где каждое положенное время уже совершается литургийное чудо.