СИЛА СЛОВА
Сергей Казменко.
Журнал «Уральский следопыт», раздел «Аэлита-90».
--------------------

Утолщение на кончике побега росло на глазах. Бледно-зеленое вначале, оно постепенно наливалось соком, желтело, потом начало краснеть и теперь спустя десять минут, достигнув размера небольшого арбуза, уже отливало фиолетовым. Еще две-три минуты, и эккиар созреет – но Ондизаг никак не мог заставить себя протянуть руку к заманчивому плоду. Есть хотелось зверски. С самого утра, а точнее со вчерашнего вечера, во рту у него не было ни крошки. А тут в паре шагов перед ним висел, чуть покачиваясь на тонком черенке, великолепный эккиар… И все же Ондизаг не решался приблизиться к плоду и взять его в руки. Урок, полученный в один из первых дней пребывания на Алькаме, - нет, Ондизаг был не из тех, кто забывает подобные уроки. Даже мастерство местных лекарей за какие-то два дня излечивших его ожоги, не изгладило памяти об ужасной, почти непереносимой боли, рисковать снова – нет, к этому он еще не был готов.

И дернул же его черт пойти без провожатого!

Дорога в соседнее селение шла берегом ручья, и Ондизаг не раз за время жизни на Алькаме ходил по ней – но никогда не ходил один. Всегда вместе с ним был кто-нибудь из местных жителей. А сегодня утром он проснулся очень рано, едва лишь начало светать, и не стал дожидаться попутчиков. В крайнем случае вернусь назад, - подумал он, выходя на тропинку. Кто знает, быть может, не попытайся он вернуться, и авантюра эта закончилась бы вполне благополучно.

Эккиар, висевший перед ним, совсем почернел. Кожура его сморщилась, черенок высох, и на нем ясно обозначился пробковый слой – стоило лишь слегка потянуть , и плод сам свалится в руки. А внутри, под тонкой кожурой – Ондизаг так ясно представил себе это, что рот моментально наполнился слюной, - была сочная красная мякоть, великолепно утоляющая и голод и жажду.

Или отрава.

Рисковать не хотелось. В конце концов, без пищи он сможет протянуть долго. Без воды труднее, но рано или поздно, если не пойдет дождь он наткнется на какой-нибудь ручей. Здесь, в этом лесу, много ручьев, Ондизаг прекрасно помнил это. Да и вообще дело не в воде и не в пище. Его наверняка найдут гораздо раньше. Чем их отсутствие станет критическим. Опасность в другом – в том, что он, отличаясь от аборигенов Алькамы в каких-то мелочах, совершит непростительную здесь ошибку, и лес этот, казавшийся всегда таким уютным и безопасным, когда Ондизаг бывал в нем не один, навеки поглотит его и растворит без следа. Это для аборигенов здешний лес – как родной дом. Это им он всегда даст и кров и пищу, и ощущение безопасности. А Ондизаг навсегда останется здесь чужим, как бы ни пытался приспособиться.

Впрочем, он и не старался приспосабливаться. Никогда не старался. Приспосабливаться к миру – это удел низших рас. Ондизаг никогда не позволил бы себе ступить на этот путь. Раса, представителем которой он был, уже тысячи лет наращивала свое могущество именно тем, что приспосабливала бесчисленные миры к своим нуждам, причем делала это исключительно силами других, низших по предназначению рас. Потому что владела способом заставить эти расы служить своим целям без малейшего повода к оказанию сопротивления. Насилие и угнетение были изначально чужды представителям расы Ондизага. Да и многого ли можно добиться насилием и угнетением? Сколько их было – завоевателей, силой покорявших иные миры? Где они теперь? Даже память о них не сохранилась – лишь следы разрушений, мертвые и безжизненные планеты, иногда встречающиеся на галактических путях. Законы развития неумолимы, они не оставили завоевателям места во Вселенной. Как и техногенным цивилизациям.

Последние, впрочем, выполнили свою миссию, соединив многочисленные обитаемые миры сетью надпространственных коммуникаций, связав их в единое целое вне зависимости от разделяющего в пространстве расстояния. И ушли навеки освободив место иным цивилизациям и расам, более приспособленным к дальнейшему развитию. Возможно, думалось  иногда Ондизагу, и мы тоже всего лишь выполняем некую историческую миссию распространяя свое влияние на все большее количество миров. Придет время, и мы тоже сойдем со сцены, уступив место кому-то другому. Но – и в этом он никогда не сомневался – время такое придет еще очень и очень не скоро.

Раздался негромкий щелчок, резкий и отчетливый в абсолютной тишине предзакатного леса, и Ондизаг очнулся от своих размышлений. На кожуре эккиара ясно обозначилась длинная – свержу донизу – трещина. Еще щелчок и – и новая трещина образовалась рядом. Потом два щелчка сразу, мгновение тишины и целая очередь щелчков. Ондизаг не успел даже как следует удивиться, а поверхность эккиара уже была покрыта сетью трещин, разбивших черную кожуру на мелкие чешуйки, которые начали скручиваться по краям и с легким шелестом, как кусочки бумажного пепла, осыпаться на землю. Не прошло и минуты, как эккиар повис перед лицом Ондизага тяжелой кроваво-красной грушевидной каплей, слегка раскачиваясь и маслянисто поблескивая. Такого Ондизаг еще никогда не видел, но – от усталости или от удивления не сразу сообразил, что это может быть опасно. Он отступил на шаг, другой и застыл, не в силах оторвать взгляд от этого странного плода. И тут черенок эккиара обломился, и ярко-красная капля разбилась о корень породившего ее дерева. Ондизаг вовремя задержал дыхание, но все равно его едва не вырвало от распространившегося в воздухе зловония. Хорошо еще, что ни капли жидкости не попало нни на кожу, ни на одежду. С трудом сдерживая дыхание и стараясь не бежать, чтобы не попасть в какую-н6ибудь новую ловушку, заготовленную проклятым лесом, Ондизаг зашагал прочь.

Только шагов через двести он остановился, чтобы отдышаться. Зловоние сюда не долетало, воздух был свеж и – видимо, по контрасту – удивительно ароматен. Ондизаг устало опустился на землю, прислонился спиной к стволу старого киерса и перевел дух. Что ж, подумал он, вот я и попытался вырастить эккиар. И ведь все, казалось бы, делал по правилам – не зря же так долго наблюдал за аборигенами. Да и они никогда не скрывали от него своеих приемов, всегда были рады помочь, научить чужака своему искусству… Точно так, как делают это аборигены, Ондизаг отыскал подходящий побег, прищипнул верхнюю почку, надавил ногтем у основания, а потом легкими движениями стал поглаживать это место пока не убедился, что на конце побега начинает набухать желанный плод. И вот результат. И некому помочь, подсказать, что же он сделал не так, в чем ошибся. Впервые, наверное, в своей жизни Ондизаг ощутил нечто вроде ущербности, собственной неполноценности. Он, привыкший всегда чувствовать свое превосходство над представителями других рас, - хотя и не выставляя это свое чувство напоказ, - вдруг ощутил, что вот здесь, наедине с этим лесом он беспомощнее и ничтожнее последнего из аборигенов Алькамы. Здешний лес дает укрытие, накормит и напоит любого из них – но чужака он готов уничтожить и поглотить. И пяти месяцев, проведенных на Алькаме, конечно же, недостаточно для того, чтобы перестать быть здесь чужаком. Возможно, для этого не хватит и целой жизни.

Даже если жизнь его не оборвется в ближайшие часы.

Он услышал  легкий шорох справа и резко повернулся. И тут же облегченно вздохнул, потому что из-за ствола дерева показался Киунга. Спасен! – подумал Ондизаг, и все страхи, мучившие его еще минуту назад, растворились в воздухе. Спасен!

- Рад видеть тебя живым, Учитель, - сказал Киунга, подходя ближе. – Тебе не следовало уходить в одиночку.

- Я тоже рад тебя видеть, - Ондизаг встал, отряхнулся. – Я тут чуть было опять не влип в какую-то историю.

- Кейенко, - небрежно бросил Киунга, и чуткое ухо Ондизага насторожилось. Этого слова он еще никогда не слышал и затруднился бы высказать хоть какое-то предположение о его значении, так необычно для местного языка оно звучало. А ведь даже среди своих изощренных в лингвистике соплеменников Ондизаг по праву считался одним из лучших. Удивительно! Прожив на Алькаме уже пять месяцев, основательно изучив многие диалекты, на которых говорят аборигены. Продвинувшись, как ему казалось,  в разработке метаязыка для этой планеты, он вдруг столкнулся со словом, совершенно ему непонятным! Это немедленно, несмотря на усталость, несмотря на пережитые опасности прошедшего дня пробудило в нем инстинкт исследователя. Ведь за каждым словом в каждом языке стоит какое-то понятие, и никогда нельзя с достоверностью предсказать поведение представителя низшей расы в определенной ситуации, если не овладеешь в достаточной степени понятиями, которыми оперирует его сознание.

- А-та лико нуага? – осторожно спросил он Киунгу.

Е. Кама нгоро туабо коррегали стом.

Ондизаг понял, что спросил не то или не так. Киунга либо уже позабыл только что брошенное слово, либо предпочел сделать вид, что не понял существа вопроса. Так или иначе, переспрашивать не стоило. Ондизаг вообще старался держаться предельно осторожно, по возможности скрывая свой специфический интерес к языку аборигенов. Кто знает, как они могут себя повести? Тем более, что, оказывается, какой-то пласт их сознания остался далеко в стороне от его исследовательского взгляда.

Пять месяцев назад Ондизаг не понимал ни единого слова в их языке. Сегодня он мог говорить свободно практически с любым обитателем планеты, - даже с теми выходцами с Южных островов, чей язык был совершенно непонятен жителям его деревни. Овладев строем мышления аборигенов, он не испытывал ни малейших трудностей в налаживании контакта с любым из них: изощренный разум мгновенно схватывал новые слова и грамматические формы, и уже через полчаса - час общения Ондигаз мог легко и без малейшего недопонимания разговаривать на самые отвлеченные темы, незаметно даже для себя самого экстраполируя и классифицируя полученную лингвистическую информацию.

Он был достойным представителем своей расы. Овладев языком какого-либо народа, соплеменники Ондизага без труда затем овладевали и самим народом. Ведь если несомненно то, что язык является отражением мыслительных процессов, то верно и обратное – сама мысль, существуя в виде выраженных словами абстракций, является в определенном смысле порождением языка, на котором она сформулирована. А раз так, то, изменив язык, на котором говорит тот или иной народ, можно изменить это мышление по желаемому пути, преследуя собственную выгоду. Именно так поступала раса Ондизага. Именно с этой целью он и прибыл на Алькаму, и Алькама была не первым миром, который он посетил. Конечно, сам он не сможет воспользоваться плодами своих трудом – сознание меняется медленно, постепенно, а жизнь человеческая коротка, и не одно поколение сменится, прежде чем далекие потомки Ондизага смогут прийти на Алькаму как законные хозяева. Но его это мало волновало. Он видел перед собой конечную цель, видел смысл своей работы. Раса Ондизага отличалась терпением и настойчивостью, и ничто пока не смогло остановить ее продвижение по Вселенной. Понимания этого было достаточно Ондизагу, чтобы чувствовать, что жизнь его не напрасна.

До деревни оказалось совсем недалеко. Чуть больше километра. Это, конечно, нисколько не удивило Ондизага. Он с самого начала знал, что блуждает где-то поблизости. Как знал и то, что сам, в одиночку, скорее всего обречен на долгие и бесплодные скитания по лесу и, возможно даже на гибель. Точно так же, как Киунга, спокойно идущий впереди Ондизага по узкой тропинке, был бы беспомощен в недрах насыщенного техникой Танкога, планеты, на которой Ондизаг родился и провел детские годы. Там все было привычно и безопасно для Ондизага, там любой человек был защищен от последствий собственной глупости или неосторожности многочисленными блокировками – и все же Киунга наверняка потерялся бы в том мире и вполне мог бы погибнуть. Просто из-за того, что мышление человека изначально не подготовлено к восприятию реальности иного мира и его реакции могут оказаться непредсказуемыми. Ведь и здешний лес тоже наверняка снабжен всеми мыслимыми системами защиты – и все же он едва не убил Ондизага. Со временем, если не случится ничего непредвиденного, у Ондизага выработаются все необходимые навыки, он научится мыслить так, как мыслят обитатели Алькамы, и тогда этот лес превратится для него и для других представителей его расы точно в такой же родной дом. Со временем это придет, как и то, что здешние жители, подобно обитателям Танкога и еще множества других миров, будут не за страх, а за совесть служить расе Ондизага. Они поймут, что в этом заключается их высшее предназначение. Они поймут – Ондизаг достаточно умен, чтобы вложить в из сознание это понимание.

Только  выйдя на поляну перед деревней. Ондизаг понял, насколько он устал. У него едва хватило сил дотащиться до своей жилой ячейки – но даже крайняя усталость не помешала ему улыбкой отвечать на улыбки встречных аборигенов. Раса Ондизага никогда не пренебрегала внешними выражениями дружелюбия, справедливо считая, что это всегда окупается. Впрочем, они даже и не задумывались никогда над такими вещами – просто дружелюбное поведение было у нив в крови, они не могли и не умели вести себя как-то иначе. Как рассказал по пути Киунга, в деревне совсем недавно узнали, что он пропал в лесу, и тут же десятки аборигенов отправились на поиски. Ведь его здесь любили.

Раса Ондизага умела внушать к себе любовь. Все его соплеменники воспринимали эту любовь как нечто вполне естественное. И так же естественно были для них ответные чувства к представителям других рас – сродни тем, что испытывают к домашним животным или же к привычным, удобным вещам. Любовь – это понятие лежало в стороне от системы понятий, которыми описывался мир на языке расы Ондизага. Сам он способен был пользоваться любовью, способен был изображать любовь, он даже мог, отвлекаясь от своей высшей сущности и снисходя до мышления на языке какого-нибудь из низших народов, отчасти понять, что это такое. НО все же любовь как таковая всегда оставался для него чем-то чуждым и внешним. Не любовь объединяла людей расы Ондизага, не она двигала им в покорении Вселенной. А что? Он над этим не задумывался. Думать над такими вещами – удел Енгари кООбе. Если ему повезет, если он когда-либо достигнет этого высшего статуса – тогда и он будет думать о вещах, которые движут всем сущим. Но право думать об этом еще предстояло заработать.

Хромая, - колено совсем разболелось, - он вошел в свое жилище, одну из многочисленных ячеек, образованных выростами на корнях каких-то местных деревьев, и рухнул на мягкое ложе…

Долго дремать ему не дали. Вскоре в жилище вошел лекарь и, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, принялся туго бинтовать Ондизагу колено длинным листом айяга, предварительно смазав его какой-то ароматной мазью. Он не успел закончить, как боль совершенно утихла.

Когда лекарь ушел, соседки принесли пищу – только что выращенные плоды дладде и горячую кашу из сонто, - его любимую еду. А после ужина поодиночке и группами стали заходить жители деревни, и для каждого из них у Ондизага находились свои слова, с каждым было о чем поговорить и что вспомнить. И вскоре даже память о тяжелом дне не омрачала настроения. Что с того, что он заблудился и чуть не погиб в лесу – ведь все это в прошлом. А сейчас можно было весело посмеяться вместе с аборигенами над своими приключениями и не думать о том, чем они ему грозили.

И только одно не давало Ондизагу покоя. «Кейенко». Слово, оброненное Киунгой. Ондизаг с трудом отгонял от себя мысль впрямую спросить кого-нибудь о его значении.

Но наконец наступили ночь – время отдыха. Стены перестали светиться, вход постепенно затянулся густой сетью не то корешков, не то побегов, а ложе приобретало особую, свойственную только ночному времени мягкость. Он и сам не заметил, как заснул.

Утро начиналось с уроков. Ондизаг и учил, и учился сам. Еще в глубокой древности люди постигли, что такой способ общения незнакомых культур приносит обоюдную пользу, и эта традиция – традиция рассылать по Вселенной странствующих учителей – была, пожалуй, одной из немногих, общих почти для всех человеческих цивилизаций. Люди, заселившие некогда бесчисленное множество миров, с течением времени все сильнее отличались друг от друга – дивергентное развитие было естественным следствием жизни в разных условиях. Но с древнейших времен человечество инстинктивно противопоставляло неизбежной дивергенции стремление к узнаванию и сближению, к поискам точек соприкосновения – даже тогда, когда не было для этого иных стимулов, кроме жажды познавать новое. После того, как с исторической арены ушли завоеватели, делавшие ставку на силу и подавление непокорных, тенденция эта усилилась, и долгие скитания из мира в мир носителей незнакомых культур ни у кого не вызывали ни удивления, ни протеста. Все миры были открыты для любого человека, и никто не опасался за целостность своей культуры перед нашествием чужеземцев, ибо история свидетельствовала, что пришельцы, задумавшие поселиться в каком-то мире, очень скоро, всего через несколько поколений становились неотличимы от аборигенов – или вынуждены были уйти.

Все пришельцы, кроме расы Ондизага.

Это была единственная, наверное, раса, которая умудрялась везде сохранять свою сущность. Благодаря этому обретала она все больше могущество во Вселенной. Ни один завоеватель даже ценою титанических усилий не смог бы получить на той же Алькаме и ничтожной доли того, что с полным основанием рассчитывал принести своей расе Ондизаг.

Ученики – по утрам учились только дети – собрались на поляне.

- Е туай китану, - приветствовал он их на языке «нкода».

- Е киантануай ки, - хором ответили дети.

И начался урок.

Собственно, это не был урок в привычном смысле. Просто разговор – живой и веселый. Раса Ондизага отличалась умением разговаривать и в простом разговоре сообщать собеседнику столь многое, что помимо его воли это навсегда откладывалось в памяти. В этом умении и был основной источник силы расы Ондизага. И еще, конечно, в их языке. Вернее даже, это было во многом одним и тем же – язык и особые способности расы. Ведь мысли формируются из слов. Слова есть абстракции, которыми можно оперировать, а язык образует, кроме того, некий набор правил, заложенный в самой его структуре, по которым могут группироваться понятия. И оказывается, что уже изначально несет он в себе многие из тех мыслей, которые на нем можно выразить или даже просто «подумать». Тот, кто разговаривает на тего-эхани, неспособен к мыслям о насилии. Только на диалектах эффенгеда можно выразить принцип запрета повторений, неведомый носителям других культур. И только в языке расы Ондизага существует, скажем загадочное для говорящих на иных языках понятие «Енгари кООбе». Язык – не только продукт мысли, не только носитель мысли – он еще и «материал мысли»

Именно на этом и держалось могущество расы Ондизага.

Потому что каждый из ее представителей был прирожденным лингвистом. Он легко и непринужденно усваивал другие языки, быстро овладевал правилами их построения, порою неведомыми даже тем, кто на них разговаривал, и проникал в мыслительные структуры, которые скрывались за этими правилами. Легко, непринужденно, быстро… хотя разнообразие человеческих языков в ту эпоху было таково, что все языки древней Земли представлялись Ондизагу и его соплеменниками не более чем диалектами одного общепланетного языка – ведь люди на Земле жили в сходных условиях…

С детьми Ондизаг занимался недолго - часа два. Затем просто бродил по деревне, разговаривал с людьми, что-то рассказывал, слушал их рассказы, пытался временами - довольно неумело - помогать им в их повседневных делах.

Он уже почти готов был к тому, чтобы посеять здесь семена нового мышления. Почти готов - но что-то ему мешало. Какая-то непонятная недосказанность все же оставалась в его разговорах с аборигенами. Вернее даже - смутное ощущение недосказанности. Или тень от смутного ощущения. Как ни старался Ондизаг убедить себя в обратном, все же оставалось что-то в мышлении обитателей Алькамы, до сих пор скрытое от его понимания, и услышанное вчера непонятное слово служило тому подтверждением. Нельзя начинать атаку на сознание аборигенов, пока не достигнуто полное понимание их мыслительных процессов, - эта истина на языке расы Ондизага выражался словом "аккеат". "Аккеат туонго тэлго", - сказал себе Ондизаг. Перевести эту фразу с языка его расы было бы невозможно.

Солнце поднималось все выше. Пришел полдень -0 время отдыха, и Ондизаг вернулся в свое жилище. Вчерашние страхи и тревоги остались позади, он думал лечь и по местному обычаю часок вздремнуть в прохладе своей ячейки, пока минует жара, но уснуть ему не удалось. "Кейенко, кейенко..." - звучало у него в сознании странное слово. Он стал мысленно произносить его на самые разные лады, но одно оставалось по-прежнему непонятным, и в душе Ондизага нарастала тревога. Еще тревожнее становилось от того, что ему почему-то совершенно не хотелось выяснять у кого-то значение этого слова. Эту странность Ондизаг отмечал за собой здесь уже не впервые. Ощущение было такое, будто он стыдится расспрашивать аборигенов о некоторых вещах. Но как, как он, представитель высшей, призванной властвовать расы может испытывать чувство стыда перед низшими - или перед теми, кому суждено стать низшими?! На языке расы Ондизага даже само понятие такого стыда невозможно было бы выразить, и он вдруг поймал себя на том, что думает о своем состоянии на языке аборигенов.

Это уже никуда не годилось.

Это могло завести его слишком далеко.

Легкая занавеска, закрывшая с наступлением жары вход, шелохнулась, и на пороге его жилища показалась Тьяги - самая красивая, наверное, девушка, которую он видел на Алькаме. По крайней мере, с точки зрения Ондизага. Жаль, что она была другой расы, и Ондизаг не имел права передать ее потомкам свои гены. Жаль... - и вдруг кровь бросилась в лицо Ондизагу. Прежде сама мысль о возможности подобного преступления не могла бы прийти ему в голову.

Нет, определенно с ним творилось что-то неладное.

- Привет, человек без рук, - сказала Тьяги, улыбнувшись.

- Привет, - он постарался скрыть свое состояние, но голос все равно прозвучал как-то глухо и неестественно. Впрочем, только изощренный слух человека его расы уловил бы в нем следы внутреннего смятения. - А почему "без рук"?

В ответ она только рассмеялась. Потом отвела завесу рукой и пошла к дальней от входа стене его жилища, туда, где на уровне человеческого роста она образовывала узловатый выступ. Остановившись в полуметре от стены, Тьяги протянула вперед руку и, Ондизаг не раз видел, как это делается, не раз пытался повторить - безуспешно. А сейчас он даже не следил за тем, что она делает - просто смотрел на ее профиль, на руки, словно выточенные из слоновой кости, на изгибы просвечивающего сквозь легкое одеяние тела. Краска стыда постепенно отливала от лица, мысли потекли спокойнее. Греховное желание, так поразившее его самого, уступило место расчету. Мысль о потомках, конечно, была случайностью. Зачем ему это, когда в его власти поселить в ее сознании безумную любовь к нему и нежелание иметь детей. Исподволь, ненавязчиво он уже делал это - внушать к себе любовь так просто и так обычно для людей его расы. Почти все заводили себе верных, преданных подруг в других мирах - на несколько месяцев или даже лет. "Акфрэ" - так называлось это на языке расы Ондизага. Но неожиданно для себя он понял, то думает об этом на местном языке, думает местными словами "биквонг", "игинго", "тугоо-кэ". Постыдными, низменными словами - и снова кровь прилила к щекам Ондизанга!

Между тем, из выступа в стене показался мясистый молочно-белый побег и, слегка покачиваясь, начал тянуться к лицу Тьяги, как бы притягиваемый ее взглядом. Наконец, она перестала поглаживать выступ у основания побега и повернулась к Ондизагу.

- Ну, покажи, как ты вчера добывал эккиар.

В голосе ее не было теперь и намека на насмешку. И лицо было совершенно серьезно. Ондизаг вдруг понял, что сегодня, совсем скоро он поймет что-то очень важное для себя, что- то такое в жизне аборигенов, что прежде ускользало от его сознания, и мысль об этом мгновенно затмила все посторонние мысли.

Он встал, подошел к стене и посмотрел на побег - почти такой же, как вчерашний, чуть не погубивший его в лесу. Протянул руку. Побег был чуть тепловатый и клейкий на ощупь. Он провел рукой от основания побега до его верхушки, надавливая через равные промежутки - так как бесчисленное множество раз делали это на его глазах аборигены, заставляя побеги плодоносить. Так, как он сделал это вчера.

И все повторилось - только Тяги не дала эккиару созреть. Кожура плода была еще ярко-желтой, когда она протянула руку и надломила побег у основания. Как и накануне, эккиар копил в себе яд, и она просто не в силах была сдерживаться. Ондизаг не удивился - он не смотрел на растущий плод, он следил за Тьяги и видел, как сосредоточенное ожидание быстро сменилось на ее лице гадливостью. Она смотрела на эккиар, но обостренным чутьем Ондизаг понял, что гадливость эта относится не только к ядовитому плоду - и к нему самому тоже. Чувствовать это было странно и непривычно, и он не мог даже подобрать слова на языке своей расы, чтобы описать собственное душевное состояние.

Но что, что тут было описывать?! Почему вдруг отношение этой девчонки так задевает, уязвляет его? Что такого в том, что он не способен управлять местными живыми организмами? Немыслимо думать всерьез о том, чтобы в совершенстве овладеть навыками всех рас. Это и не нужно, когда владеешь главным - способностью превращать других в свои послушные орудия. Один этот навык стоит всех прочих, вместе взятых.

Тогда почему же ему так... так стыдно? Именно стыдно, произнес он про себе на местном языке. Стыдно, стыдно, стыдно... И, когда Тьяги, наконец, повернулась и посмотрела на него, он отвел взгляд.

- Кейенко, - чуть слышно произнесла она и пошла к выходу. И слово это, как и накануне совершенно непонятное, обожгло Ондизага, словно пощечина.

- Тьяги, - сказал он вполголоса, но она не остановлилась.

- Тьяги! - сказал он громче. - Подожди, Тьяги! - Он кинулся вслед и встал, загородив проход. Он не знал, не мог понять, зачем делает это, но почему-то чувствовал - так, будто ему сказали, - что не должен, не имеет права отпустить ее вот так, что не будет у него больше возможности понять... не это слово, нет - понять, что же такое творится с ним самим.

- Пропусти, человек без рук, - сказала она по-прежнему чуть слышно и попыталась отодвинуть его со своего пути. Но именно попыталась - и тут же отдернула руку. Так, будто коснулась чего-то горячего. Или мерзкого.

- Почему? Почему ты называешь меня "человеком без рук"?

- Тебе не понять этого, - она смотрела в сторону.

В глубине жилища послышался стук - это оборвалось и упала на пол ветка с несостоявшимся эккиараом. Тьяги даже не вздрогнула, просто стояла и ждала, когда Ондизаг освободит ей проход. Так ждет человек, когда кончится дождь. Или пока автоматы не очистят загрязненную зону, вспомнил свой родной мир Ондизаг. Так ждет человек, когда отступит чужая, косная сила - так никогда не ждут поступков другого человека!

- Ты должна мне объяснить! - почти прокричал он ей прямо в лицо, но она молчала, закусив нижнюю губу. - Слышишь, ты должна мне объяснить! - Он схватил ее за плечи и стал трясти изо всех сил. - Ты должна, должна объяснить мне это!

Она попыталась оторвать его руки, но силы были слишком неравными, и тогда, взмахнувшись, она ударила его по щеке. Но гораздо больней пощечины ударили ее слова:

- Кейенко! Онги рекалу тонго!

И все вдруг стало ясно. Так ясно, что не оставалось места для какого-то иного толкования. И не стало надежды на отмену приговора. Пальцы Ондизага сами собой разжались, перед глазами потемнело, и он, как слепой, натыкаясь на стены, с трудом добрался до своего ложа и рухнул на постель.

Когда ушла Тьяги, он не помнил.

Мысли его были в полном смятении. Несколько часов пролежал он, отгоняя их, тщетно пытаясь ни о чем не думать, чтобы не допустить до своего сознания смысл вдруг открывшейся ему истины о себе самом. Но время не облегчало боль, лишь усиливало ее, потому что раз за разом ловил он себе на том, что думает на язке аборигенов Алькамы - язык его собственной расы не содержал ни необходимых понятий, ни конструкций для манипулирования ими. Наконец, с великим трудом он взял себя в руки и сосредоточенно проделал весь комплекс мысленных упражнений эгийер-кн'аги - мучительный, но действенный способ  очищения разума, с незапамятных времен известный его соплеменникам.

Он вновь обрел способность к ясному мышлению - и какую-то пустоту внутри, которой никогда не замечал прежде.

Что ж, много теперь становилось понятным. Почти все. Он понял, наконец, что именно в мышлении аборигенов оставалось для него неясным, понял, что удерживало его от начала атаки на их внутренний мир. Три слова, брошенные Тьяги, раскрыли ранее непонятные связи и сняли покров тайны. Теперь аборигены были в полной его власти. Но радости не было.

Еще вчера у него даже не было средств для того, чтобы сформулировать такие мысли. Но три слова, которые он услышал сегодня, разрушили плотину в его сознании - и все изменилось. Мир вокруг стал другим - только потому, что Ондизаг не мог смотреть на него прежним взглядом. И в этом изменившемся мире вдруг оказалось немыслимо совершить то, ради чего прибыл он на Алькаму, и остаться при этом самим собой. В этом новом мире естественный для людей расы Ондизага образ мыслей и образ действий, как выяснилось, вообще несовместим с самим понятием "человек".  И ничего поделать с этим было нельзя - если не позабыть напрочь слова, услышанные им сегодня. Но даже если бы он позабыл их, остались бы в его памяти смысловые связи, порожденные осознанием их, и ничего ровным счетом не изменилось бы. А если бы какое-то чудо вдруг лишило его понимания этих связей - то он уже не в силах был бы навязать аборигенам нужный образ мыслей. Ему всегда казалось, что это так просто - слегка изменить структуру языка, иначе расставить акценты, ввести некоторые новые обороты... Никто ни о чем не подозревает, никто не тревожится - но мышление новых поколений. ВСТУПАЮЩИХ В ЖИЗНЬ, СТАНОВИТСЯ ДРУГИМ. Таким, какое требуется расе Ондизага.

Еще вчера все это было вполне достижимо.

Но теперь это было невозможно, совершенно невозможно! Ибо совершивший все это мог называться только "кейенко", и это про него можно было сказать: "Онги рекалу тонго".

"Человек без рук"... Вот, значит, что она имела в виду, вто на что надеялась. И вдруг убедилась, так, что и тени сомнения не осталось: не человек без рук - человек без сердца, человек без души. Душа... Само понятие это, столь обычное для многих покоренных народов, было совершенно чуждо расе Ондизага. И он, как и все его соплеменники, относился к душе естественным для себя образом - как относится естествоиспытатель, анатомируя под микроскопом бабочку. Оказывается, и у него есть душа, и эта душа болит. Проклятие! - он опять думал на языке аборигенов. Но думать на родном языке он бы сегодня не смог. В нем просто не было средств, чтобы выразить то сокровенное, что открылось ему сегодня. То главное, чем он отличался от аборигенов и что лишало его даже малейшей надежды овладеть их талантом в управлении природой, тот душевный изъян, по которому все в этом мире сразу распознавало в нем чужака. Как просто и понятно становилось все теперь - и безумно сложно, практически невозможно что-то поправить, что-то изменить.

"Онги рекалу тонго" - это было сказано о нем. О человеке, который считает, что ему принадлежит все, который привык брать то, что ему требуется, и даже не думает о том, чтобы что-то отдавать. В этом заключалось отличие его от аборигенов. Потому что для них - только сейчас он понял это! - именно в том, чтобы отдавать, и состоял смысл жизни. Отдавать - и не требовать ничего взамен. Отдавать - и получать неизмеримо больше, ведь на Алькаме все построено на этом универсальном принципе. Да и как могло быть иначе, если сам этот мир был творением бесчисленных поколений аборигенов, без остатка отдавших себя этому миру? Каким же жалким уродцем выглядел рядом с ними он, Ондизаг, "кейенко" - человек, который берет, не отдавая, "тот кто хочет проглотить весь мир", если попытаться буквально перевести это слово.

Он даже застонал от омерзения.

Но не это было для него самым страшным.

Ондизаг смог взглянуть со стороны не только на себя самого - на всею свою расу. На людей, которыми всегда гордился, чье могущество всегда служило неопровержимым доказательством их права на владение Вселенной. Но теперь - теперь перед его мысленным взором предстал жуткий образ расы-паразита, сосущей жизненные соки из других народов, и уйти от этих мыслей было уже невозможно.

Не в силах более выносить это мучение, Ондизаг вскочил на ноги, схватил свою накидку и бросился к выходу. Больше всего на свете боялся он встретить кого-нибудь из аборигенов: жуткий стыд охватывал его при одной только мысли о том, каким чудовищем предстает он в их глазах, и он страшился прочитать в первом же взгляде подтверждение этой мысли. По счастью, было время вечерней еды, и он закоулками выбрался из деревни. Не встретив никого на пути. Но куда было деваться от стыда перед самим собой? Быстро, почти бегом двинулся он через поляну к лесу. Две минуты - и деревня скрылась из глаз. Навсегда, если, он не сбросит с себя позорное имя "кейенко". Навсегда, если не сумеет стать человеком.

Он перевел дух, огляделся по сторонам. Было тихо, сумрачно и спокойно. Влажная земля издавала чуть горьковатый запах прелых листьев. Где-то высоко шумела под ветром листва - но внизу не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.

Лес ждал Ондизага.

Он осторожно подошел к ближайшему дереву, раздвинул мох и обнажил кусок коры с ладонь размером. Вон та темная точка внизу - кажется, так и должна выглядеть спящая почка. Ондизаг осторожно прикоснулся к ней пальцем, стал поглаживать кору вокруг. Но ничего, ничего не менялось. Вчера ему повезло, вчера он нашел растущий побег - но не сумел вырастить эккиара. Сегодня у него не было выхода - он должен был заставить эту почку проснуться. Но нет, нет же, он не хотела расти. Кейенко! Проклятый кейенко! - думал он, с отчаянием видя, что ровным счетом ничего не происходит. Ты опять думаешь не о том, кейенко! Ты опять хочешь что-то получить от этого мира. Но права на это у тебя нет. У тебя осталось одно-единственное право - искупить свой грех. Жизнью своей искупить грех своей и своей расы. Пусть ты погибнешь в этом лесу, и тогда он примет тебя, и ты растворишься в нем, и ткани твои сольются с его тканями, и соки твои вольются в соки его деревьев.

... Он не сразу заметил вздутие на месте спящей почки - лишь когда верхний, сухой слой коры треснул и из под него показался кончик побега. Но он старался не отвлекаться и не смотреть на этот побег, он все глади и гладил кору у его основания, и только когда мягкая и чуть клейкая почка коснулась его груди, Ондизаг оторвал руку от ствола.

Никогда прежде не бывал он в таком состоянии. Даже когда дурманящие слова песен т'юнгора проникали в его сознание - а люди его расы нечасто позволяли себе расслабляться и петь эти песни - даже тогда не было в теле его и в мыслях той легкости, что ощущал он сейчас. И в этой легкости и дурмане как-то затерялось опасение, что, возможно, живет он последние минуты - сама мысль о предстоящем слиянии с этим лесом несла в себе какую-то странную, непонятную, неведомую прежде радость.

Медленно и осторожно, так, чтобы причинить дереву как можно меньше боли, Ондизаг провел пальцами от основания до кончика побега и прищипнул верхнюю почку. Затем все так же медленно стал перебирать пальцами вдоль побега - туда и обратно. Он не стремился повторить виденные столько раз движения - он старался заглушить, загладить причиненную дереву боль.

Через десять минут эккиар лежал у него на ладони. Ондизаг разломи его надвое и откусил сочной, сладкой мякоти. Он совершенно не боялся смерти. Он просто не думал об этом. Он знал, что прощен.

Прощен и принят в среду людей. И никто уже не посмеет сказать про него: "кейенко". Никто и никогда. Потому что того Ондизага, каким он был еще утром, больше не существовало.

Сзади хрустнула ветка, и он оглянулся. И не удивился - так, будто ждал этого. Наверное, она давно уже стояла здесь, в пяти шагах от него. Он улыбнулся, шагнул к ней навстречу и протянул половину эккиара. Так, будто ничего, ничего не произошло между ними всего несколько часов назад. Так, будто не ему сказала она те страшные слова.

Да их, в сущности, и не было. Потому что сказаны они были другому человеку...

- Ты злой, грубый и жестокий, - говорила она ему этой ночью в перерывах между поцелуями. - Ты не умеешь вести себя с девушками. У меня остались синяки на плечах от твоих крючковатых пальцев, - и счастливо смеялась, а Ондизаг целовал и гладил эти синяки, и крепко сжимал ее в объятиях, и был счастлив - наверное, впервые в жизни. Ведь это такое счастье - отдавать, думал он. И отдавая, тоже можно покорять Вселенную.

Но эту мысль он оставил на утро.