Миф №22: "Церковь способствует снижению рождаемости"

Уж сколько лет растут цены на нефть. Но жителей России это, кажется, не убеждает и не радует. По прежнему предновогодние калькуляции высвечивают черные цифирки: и за этот год россиян стало на миллион меньше… Термин «русский крест» стал уже почти официальным термином демографии. Крест этот образуется двумя почти прямыми линиями на графике: уже более полувека число рождений стремится вниз, а число смертей – вверх. Хорошая линия в начале графика была вверху, в 1965 году она пересеклась со злой линией, а затем с каждым годом все более удаляется от нее – вниз. Причем в последние 15 лет разница составляет по миллиону человек в год.

При рождаемости 1,15 ребенка на семью прогноз очевиден: у четырех бабушек и дедушек останется один внук. Люди оставляют по себе вдвое меньшее число своих детей и вчетверо меньшее число своих внуков. А обрадоваться улучшению жилищных условий у наших внуков времени уже не будет: мы не одни на планете. Под боком набирающий силу перенаселенный Китай, крепнущий (в том числе и численно) мусульманский мир. Природа не терпит пустоты, а перепад демографических давлений по нашим южным границам уж слишком велик.

России осталось 60 лет. Это – по оптимистическому сценарию, предполагающему, что мы будем тихо вымирать сами, без войн и внутренних катаклизмов.

Люди не хотят детей. Что ж поделаешь… Что поделаешь? Но ведь желания людей далеко не всегда – их собственный выбор. Весьма нередко предмет их гнева или любви, а также способ и время выражения своих чувств подсказываются им со стороны. «Так принято». Кем принято? Кто законодатель? Нельзя ли его потеснить?

Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям – страшно) шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей – значит, мы говорим не об «объективной реальности» и не о непреодолимой природной силе.

Убыль населения России – миллион человек в год. Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое – уже падение было бы остановлено. Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси – врачи отговаривают женщин от родов, запугивают рождением урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины и носимого ею малыша.

Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается – об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно – и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебном соответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте – к аннулированию диплома и лицензии врача, занимающегося психологическим террором.

А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа…

А еще в России есть Православная Церковь.

Упоминание о ней здесь вполне уместно по той причине, что к концу 21 века атеистов вообще в стране не останется. Они, оказывается, размножаться не умеют. Тупиковая ветвь эволюции. Дарвин с того света будет показывать на неухоженную могилу последнего бездетного атеиста как на очевидное доказательство правоты своей теории.

Кто же останется в стране, в которой вымерли атеисты? Если выжившие и умножившиеся будут православны – то страна продолжит быть Россией. При ином варианте она станет Московским Халифатом.

Устроит это наших либералов? Их потомкам в халифате точно не выжить: ислам терпит существование на своей земле христиан и иудеев, но никак не атеистов и йогов-язычников. По этой причине я поражаюсь спокойствию нынешних либералов-гуманистов, которые почитывают языческие гороскопы, говорят о политкорректности, а на самом деле сами всерьез ни в Бога, ни в черта не верят. Людям такого склада придется очень плохо и в России и во Франции, когда воспеваемые ими якобы недофинансированные мусульманские подростки повзрослеют и всерьез положат свои руки на рычаги власти. Оттого, глядя на пожары во Франции, я приговариваю: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!». В этих пожарах виден финал просветительской «постхристианской» цивилизации. В этих пожарах должны бы сгореть благодушные надежды на то, что Европа сможет всех переварить и всех превратить в себе подобных теплохладных атеистов-«гуманистов».

На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть – у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей – потому, что им все «фиолетово». У религиозных людей – потому что им внушили, что зародыш – тоже человек, и убивать его грешно. Делать ставку в спасении России на бомжей было бы странным. Значит – будущее России (России, а не халифата!) зависит от православных людей. Точнее говоря - от того, сколько именно православных фанатиков будет в нашем обществе.

Слово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик – слово чисто вкусовое: фанатик тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей – фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!».

И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.

Для того, чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации -это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно – религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание о» вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (в переводе с греческого – смертники) сегодня - источник жизни.

Но и среди действительно религиозных людей большинство процентов не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции…Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.

Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, вполне бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами наших древних храмов и в окружении наших традиционных прихожан, до них ну никак не долетят, а, значит, и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.

По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора: «наш взгляд на ваши проблемы».

И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки. Это уступки не в «нашем», а в «их». Это не уступки в вере. Это просто разрешение молодежи быть молодежью. То, что и так у них есть, надо научиться хотя бы не замечать, не вырвать из их рук. А еще лучше –заметить, но не для обзывательства и критики, а для того, чтобы и в «их» увидеть отблеск «нашего» и с этих общих ноток начать строить разговор.

Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде – изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).

Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаюся по городу испуганными межхрамовами перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.

Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.

Кто такой миссионер? Вот я ощущаю себя переводчиком Есенина с русского на украинский. Понятно, что любой русский читатель изумленными глазами будет смотреть на об-мов-ленного Есенина, и смех будет чередоваться с возмущением. Перевод Есенина на английский или финский не вызовет такой реакции: тут уж заранее понятно, что язык чужой и со своим грамматическим уставом лезть в него не след. А украинский – он же в общем тоже свой, родной, и вроде как понятный. И слова в нем такие похожие – вот только, кажется, малость приболевшие… Так и тянет их переправить на «правильный», москальский лад. Впрочем, и украинцу, редко говорящему по русски, наша речь тоже порою кажется диковатой.

Неудобства, создаваемые родством языков, хорошо видны на сербском примере: в былые времена советских туристов, вырвавшихся в Югославию, немало радовали ненаглядно-агитационные лозунги, откровенно утверждавшие: «маршал Тито – наш п*нос!». Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на их языке означает «слава» (и доверительно сообщали, что то явление, что обозначается им в русской речи, по сербски именуется совсем иначе - «пролив»).

Вот так и церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и понимающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.

Тут приходится признать, что законы возрастной психологии не останавливают своего давления на церковном пороге. Старый что малый. 4-летние малыши бывают требовательно-консервативны. Если вы в сто первый раз читаете мальцу сказку и решили побыстрее прийти к финалу, выпустили одну фразу или малость поразнообразили ее – юный инквизитор поднимает бурю протестов. Малыша радует знакомая реальность, в которой он ощущает себя как в подвластной и домашней безопасности.

Вот так и наши прихожаночки хорошей считают ту проповедь, в которой они не услышали ничего нового. Если рассказ об одном и том же празднике повторяется из года в год – значит, все правильно, ничего не изменилось, это наша, узнаваемая вера, да и мы сами почти что доктора богословия: все-то мы уже знаем… Если же проповедник приводит к традиционному выводу, но нетрадиционным путем, он подпадает под подозрение.

Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности; а взрослый — опасности. Молодой ставит вопрос: «Что я могу сделать?». Пожилой, уже много раз побывавший жертвой исторического прогресса, спрашивает: «А что со мной могут сделать?». Во появилась новая дырка в заборе. Реакция молодого человека: «Интересно, что там, пойду, посмотрю». Реакция пожилого человека: «Ой, перейду-ка я на другую сторону улицы, мало ли что тут может выскочить на меня»… Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения — бабушкины страхи. Молодой ставит вопрос - «Как сделать?»; пожилой – «Как бы чего не сделать, не нарушить!».

Оттого и получается, что любимый внутрицерковный проповедник бывает абсолютно непонятен и неприемлем для аудитории светской. И наоборот – миссионеры вызывают аллергическую реакцию у традиционных прихожан…

Они защитили Церковь в пору гонений (впрочем, не столько они, сколько подобные им: нынешние церковные бабушки в большинстве своем еще пятнадцать лет назад были вдали от Церкви). Но теперь надо просить их о еще одной жертве: о ненавязчивости. Веру Церкви, ее молитву, ее стиль благочестия, ее язык молитвы и ее календарь никто не собирается трогать. Но вне храма, в «прихрамовом дворике»,в пространстве контактов Церкви и светской культуры надо увидеть пространство для поиска, экспериментов и ошибок.

Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор – будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров, или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.

Три мощных антимиссионерских предрассудка живут в духовенстве: «На наш век бабушек хватит!»; «Кого надо – Господь сам приведет!»; и - «Надо быть проще!». Да уж что может быть проще типического диалога «пастыря» и паствы: «С праздничком, православные! – Спаси Господи, батюшка!». Хуже такого безъязычия горе-проповедника разве что энтузиазм полицейски-насаждаемой обязательной веры. Вот между этими харибдами и торит свой путь миссионер…

Когда-то отсутствие миссионерского беспокойства у православных иерархов уже подставило великую империю. Смерть Византии от исламского меча – расплата за миссионерскую леность. Столетиями арабские племена кочевали у границ Римской (Византийской) империи, платили ей дань, воевали за ее интересы. Но не посылала имперская церковь к арабам своих миссионеров, не пробовала перевести свою веру на арабский язык. А «варвары» оказались поразительно отзывчивы и талантливы в религиозном отношении. И когда появился среди них пророк-харизматик, они повернули свои сердца к его слову, а своих коней – туда, куда указывал его меч.

Сегодня не меч, а лень угрожает остаткам иной, некогда тоже православной империи. Лень работать («пусть уж таджики пашут!»). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.

В конце 19 века человек по имени Николай, с фамилией Касаткин, стал основателем Японской Православной Церкви, а, значит, новым «святителем Николаем». И вот в его дневниках из года в год звучали горькие нотки: «О, как больно, как горько иной раз душе за наше любезное Православие! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться Духом Христовым?.. Мне грустно-грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы нет тружеников для миссии, и, прикладываясь к мощам святого Сергия, я не мог воздержаться умственно от жалобы: “Буду судиться с тобою пред Господом — отчего не даешь миссионера в Японию”… Какая это беда — не иметь достаточно проповедников и быть вынужденным довольствоваться всяким негодьем!.. Был в англицкой миссии; там опять — новые члены. Господи, откуда у них берутся люди?! А у нас вечно нет никого. Господи, скоро ли Православие воспитает в своих чадах такую верность по вере?.. Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется — не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионеров… Должно быть, еще чрез тысячу лет и в Православной Церкви появится сколько-нибудь подобной живости. А теперь она — птица об одном крыле».

Тысяча лет еще не прошла. Но уже спустя сто лет стало понятно, что в миссионерах Россия нуждается больше, чем Япония. И по сю пору те немногие священники, что дерзают обращаться к молодежи за пределами храма, слывут белыми воронами среди своих сослужителей. Они скорее терпимы, нежели поддерживаемы своими епископами. А оттого они могли бы вслед за офицерами сказать и о себе: «Россия нас не жалует ни славой, ни рублем. Но мы ее последние солдаты. А, значит, надо выстоять, покуда не помрем…».

Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.

Если это обыкновение не будет отложено, причем не когда-нибудь, а в ближайшие десять лет, то будущие авторы «Заката и падения Российской империи» будут иметь право сказать о преступлении русской Церкви перед русским народом. «Не поняли русские священники боли своего умирающего народа. Не заметили его умирания. Не смогли найти ни слов, ни аргументов. Не пожелали выйти из привычных и потому комфортных образцов и клише».

И немногочисленные русские священники той поры (еще и нерожденные ныне), читая такие слова историков (тоже еще ныне нерожденных), будут недоумевать: «А что, разве могло быть иначе?».

Да, могло. Было время, когда у русских еще были дети. Было время, когда хотя бы некоторые священники пробовали говорить с детьми не на «церковно-китайском» языке. Было время, когда Патриарх Русской Церкви призывал к тому, что Церковь стала многоязыкой и могла находить общий язык и с бабушками и с их внуками. Но что-то не сработало…

Государство отошло в сторонку. Организационные и финансовые ресурсы Церкви обошли своими потоками те делянки, где работали миссионеры. Епископы не прикрикнули на сплетников, косящихся на миссионеров… В итоге все осталось по прежнему. Парус не поменяли. И прямой курс привел к рифам, которые нельзя было не заметить, но лень было обходить…

Да, дело именно в лени и бесталанности. Нет тут полемики между модернистами-миссионерами и традиционалистами-хранителями. Есть полемика между теми, кто умеет, и неумехами. Тот, кто не смог найти понимания с нецерковной молодежью, тот склонен говорить, что, мол, и не надо этого делать. Кто не смог разглядеть христианский лучик в толще современной молодежной культуры, говорит - да нет там ничего, сплошной мрак и сатанизм…

И в итоге эти люди, считающие себя традиционалистами, морозят последнее движение имперского инстинкта православия – миссионерское. Имперская позиция – активная, живая, убежденная в том, что свое можно внести в мир соседей и своим преобразить их жизнь.

4 мая 1799 года Синод постановил печатать католическую духовную литературу в типографии Почаевской Лавры . Когда я зачитал это императорское и синодальное решение семинаристам, они были возмущены – что, мол, за экуменизм такой. А на самом деле это не экуменизм, а нормальная имперская мудрость. Раз миллионы католиков вошли в состав Империи после раздела Польши, и эти католики нуждаются в духовной и богослужебной литературе, то зачем же эту литературу импортировать? Ведь даже в издании Евангелия можно поместить такое предисловие или комментарий, который окажется враждебен интересам православия и России. Так зачем же ждать этих изданий из Вены или Варшавы? Лучше все необходимые в приходском обиходе книги издать здесь, под присмотром образованных монахов православного Почаева….

Миссионер несет «свое» в мир «других»: «очень нужен я там, в темноте. Ничего, распогодиться!». Без обращения этих «других» (точнее - наших же детей, но не полюбивших нашу демонстрацию нашей веры) в Церковь Россия не выживет. Наши пять процентов, из которых три четверти – бабушки, не заселят и не отстоят Россию.

Цифра в 60 лет, которые, как кажется, у нас еще есть впереди, может расхолодить: Мол, что-нибудь да успеем, да придумаем. Но думать надо было еще позавчера, а действовать надо сейчас. Так врач говорит больному: если все оставить как есть, у вас впереди еще пять лет жизни. Но если вы хотите преодолеть болезнь, то для этого у вас есть в ближайший месяц. Потом процесс станет необратимым. Так что если вы сейчас выйдете из больницы и уедете в планировавшйися вами отпуск, то вы прогуляете свои последние шансы… И не говорите мне, что отпуск вы хотите провести на Афоне! Пока еще есть шанс – давайте бороться за вашу жизнь обычными средствами. Если на этом пути нас ждет неудача (а удача или неудача обозначатся очень скоро – уже через месяц), то потом у вас еще будет пять лет для молитв, паломничеств и составления завещания.

Вот также неравномерна значимость оставшихся нам 60 лет. Ближайшие 5-10 лет определят всю будущую историю: останемся мы в ней, или уже к концу начавшегося столетия мы уйдем в мир преданий, и о нас будут писать диссертации так же, как сегодня их пишут о печенегах и шумерах.

Для меня это и личный вопрос: мне самому осталось 5-10 лет активной миссионерской жизни. Неужто так до конца и придется мне оправдываться и «партизанить»? Ибо каждая моя поездка, книга, статья и лекция есть плод или моей инициативы, или зова конкретной церковной общины, но никогда не заказ и не помощь Патриархии, и при том изрядную долю своих сил и нервов приходится тратить на опровержение диких и враждебных слухов, сеемых обо мне в некоторых православных же кругах.

От каждого церковного человека сегодня зависит выживание русского народа. Даже от бабушки-прихожанки. Прямой долг каждого приходского священника объяснить ей: в ту секунду, когда ты выгнала девушку из храма (за ее джинсы, косметику, безплатковость…), ты стала убийцей пяти детей. Цена вопроса тут никак не ниже. Ведь по печальным данным статистики российская женщина в среднем за свою жизнь проходит через пять абортов. Девчонка, оскорбленная в храме, скорее всего и далее будет строить свою жизнь параллельно Церкви, а, значит, не внимая евангельским заповедям и тем более церковной проповеди о гибельности абортов. Она останется неверующим светским человеком. И судьба ее будет среднестатистической со всеми абортами, причитающимися на статистическую единицу… Но в этом ее неверии и в этой ее бездетности вина будет не только ее – но и того, кто перекрыл ей возможность церковного обновления.

От священника зависит – есть ли в его приходской иконной лавке книги, интересные для молодого и сомневающегося человека, а не только сборники акафистов и любимые бабушками «жития стариц».

От епископа зависит – направит ли он епархиальные доходы и возможные пожертвования спонсоров на строительство очередного собора или на создание православной женской консультации, в которой православные врачи радовались бы беременным и многодетным женщинам, а не терроризировали бы их.

«Помни последняя своя – и во век не согрешишь» - есть такая церковно-славянская поговорка. Memento more. Помни о смерти. Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику.

Не в прошлое надо смотреть: «а были ли у нас в прошлом святые прецеденты для такой миссионерской программы». А в будущее: «будет ли оно, если от этих необычных и нетрадиционных миссионерских программ отказаться?».

Это то «сбережение народа», о котором давно уже говорит Солженицын. Он ведь тоже - миссионер.
д. А. Кураев