В ближайшее время выходит очередной сериал по мотивам русских классических произведений. Да ещё и очередной по Достоевскому. Интервью с главным режиссером новой экранизации:
Первый канал готовится к показу восьмисерийного художественного фильма по самому известному роману Достоевского. Об особенностях телевизионного "Преступления и наказания" "МН" рассказал его постановщик и продюсер Дмитрий Светозаров.
МН: Существует 26 экранизаций романа "Преступление и наказание". Почему вы решили сделать двадцать седьмую?
Светозаров: Почему я обратился к Федору Михайловичу? Наверное, под влиянием возраста. В определенном возрасте каждый из нас начинает испытывать потребность в обращении к классике. Но для меня это не обращение, а возвращение к Достоевскому. В начале 1990-х я поставил постмодернистский вариант "Преступления и наказания" - картину "Арифметика убийства". Теперь я снял другого, аутентичного Достоевского, поскольку твердо убежден, что "Преступление и наказание" - самый совершенный роман Федора Михайловича и один из самых глубоких романов мировой литературы.
МН: А я было решила, что вы поддались телевизионной моде на экранизации.
Светозаров: Мода модой, а классика классикой. Если я люблю джинсы и в этих джинсах ходит половина человечества, не носить их из принципа глупо. Я вернулся к писателю, который мне бесконечно интересен и близок. Например, меня всегда волновал образ Свидригайлова, в котором мне мерещится зыбкий и туманный призрак автора. В большинстве экранизаций этот персонаж выходил упрощенным и усеченным до минимума. Благодаря сериальному формату у меня появилась возможность сделать его максимально близким к оригиналу.
МН: И Свидригайлов стал alter ego Достоевского?
Светозаров: Все не так просто. Не буду распространяться по поводу сложных эротических комплексов Федора Михайловича: со Свидригайловым его роднит не только это. Дело в том, что Достоевский, ставший истовым православным в конце жизни, всю жизнь свою мучился от безверия, которое, на мой взгляд, так и не преодолел. Рассуждения Свидригайлова о вечности как о грязной деревенской кухне с тараканами - отражение глубинных сомнений самого писателя. Хотя я не пытался навязать зрителю ни эту, ни другие свои догадки. Для меня было важно сохранить верность духу и букве романа.
МН: "Аутентичный Достоевский" - как это следует понимать?
Светозаров: Наш фильм - это экранизация без трактовок. Мы шли за текстом - даже в мелочах. Возьмем описания главных героев. Если вы помните, в фильме Льва Кулиджанова с участием Георгия Тараторкина в роли матери Раскольникова, Пульхерии Александровны, снималась старейшая актриса Театра Вахтангова Ирина Гошева - бабушка, божий одуванчик. По тексту этой героине 43 года! У нас ее играет Елена Яковлева. Свидригайлов, в котором всем привычно видится истекающий слюной старый сатир, автором написан голубоглазым блондином двухметрового роста "с не петербургским цветом лица" и окладистой бородой. На эту роль я пригласил Александра Балуева с его невостребованным драматическим талантом и замечательным взглядом холодных голубых глаз. В роли Свидригайлова Александр раскрылся с новой стороны.
МН: В силу ограниченности объема любой экранизатор вынужден отсекать многие линии экранизируемого произведения. Вам пришлось сокращать Достоевского?
Светозаров: Федор Михайлович, как и большинство писателей его эпохи, страдал многословием. Мы сделали героев более лаконичными и таким образом сохранили практически все эпизоды и сюжетные линии романа. Значительный объем первоисточника был отнюдь не главной трудностью. В своем стремлении быть верным духу романа я обнаружил препятствие иного рода. Федор Михайлович необычайно точен в том, что касается топографии. Он указал даже количество шагов, разделявших дом Раскольникова и дом старухи-процентщицы, - 730. Но когда в поисках объектов для съемок мы поехали по Петербургу "Преступления и наказания", то обнаружили, что снимать там нельзя. Федор Михайлович, как любой писатель долюмьеровской эпохи, не видел то, что описывал.
МН: ?
Светозаров: Благодаря кинематографу в нас генетически заложено покадровое видение литературного материала. У Достоевского и его современников было иное мышление. С точки зрения кинематографической пластики описанные им пейзажи и объекты оказались крайне невыразительны, и я решил перенести действие фильма в иные "декорации", более точно передающие атмосферу романа. Персонажи "Преступления и наказания" живут в мире узких подворотен, дворов-колодцев и комнат-пеналов. Они загнаны в тараканьи щели жизни и не видят неба и солнца.
МН: Дворов-колодцев и узких подворотен в нынешнем Петербурге, к несчастью, хватает.
Светозаров: Не скажите. Это в Москве принято думать, что Петербург в большей степени, чем столица, сохранил свой первозданный вид. На самом деле в Питере не осталось практически ни одного уголка, в который не вторглась бы нынешняя "пластмассовая" культура с ее рекламой, антеннами и евростандартом.
МН: Как же вы боролись с приметами пластмассового быта? Снимали провода? Использовали компьютер?
Светозаров: Компьютер нам понадобился буквально в трех кадрах. В финале, поскольку мы не имели возможности организовать экспедицию на Иртыш, и в сцене на Николаевском мосту, когда Раскольников решает не убивать. Нынче этот мост выглядит иначе, нежели во времена Достоевского. Утраченные детали пришлось дорисовать, как и вид Петербурга со старинными пароходиками на Неве. В других эпизодах компьютер нам не понадобился - помогло провидение. В поисках одного конкретного объекта в самом центре Петербурга мы совершенно случайно наткнулись на строго охраняемый микрорайон, сохранившийся во всей своей исторической красе. Это было рядом с Конюшенной площадью, в пяти шагах от Невского. Когда-то там располагались Императорские конюшни, а в советские времена - милицейский гараж, съехавший лет пятнадцать назад. Уходя, милиционеры вырвали и выломали все приметы современной жизни - провода, батареи, трубы, и мы получили уголок старого Петербурга, который оставалось только насытить реквизитом. Был там даже островок булыжной мостовой. Только благодаря этой находке мы ухитрились снять наш фильм. Не имей мы такого объекта, это было бы невозможно или стоило бы сумасшедших денег, которых у нас не было.
МН: Как же вы рискнули стать продюсером сериала? Рассчитывали на поддержку крутого заказчика - Первого канала?
Светозаров: Поддержка эта была исключительно моральной. У нас была только предварительная договоренность о показе сериала. Искали и тратили деньги независимые продюсеры - Дмитрий Светозаров и Андрей Сигле. Продюсерскую компанию мы организовали в 2002 году. Нашей первой работой был сериал "Танцор" для ОРТ - проект Андрея Макаревича. С благословения Константина Эрнста мы и закрутили свое дело. Потихоньку встали на ноги и теперь пытаемся снимать серьезное и качественное телевизионное кино.
МН: Кино серьезное и качественное - это обязательно классика?
Светозаров: Классика в нашем деле не дает гарантий безусловной победы. Я слышал, что в Москве лежит под спудом около двух тысяч часов сериального кино, экранизаций классики в том числе.
МН: И все-таки что означает наше возвращение к классике? Это всего лишь мода, отражение глубинных сдвигов, происходящих в сознании людей, или дефицит драматургии, на который сетует большинство кинематографистов?
Светозаров: И то, и другое, и третье. Дефицит драматургии для меня как для петербуржца особенно очевиден и ощутим. У нас в городе практически не осталось драматургов, притом что в Питере снимается огромное количество телевизионного кино. Конечно, люди изголодались по хорошей литературе. Представьте: человек сидел годами на бессолевой диете и вдруг получил доступ к нормальной еде! Конечно, он набросился на вкусненькое. Что касается моих мотивов, то я снимал "Преступление и наказание" со святой надеждой на то, что "толпа безъязыкая", с каждым днем теряющая культуру, захочет прочитать эту великую книгу. Я свято верю в то, что телевидение - единственный канал, по которому великая русская литература, хотя бы и в виде пересказа, еще может дойти до аудитории. Кроме телевидения это сделать некому. За два часа кинематографического времени невозможно пересказать большой роман.
МН: Пока что телевидение подает классику в ущербном, глянцево-адаптированном виде. Потянет ли человека, приученного к простенькому телевизионному "меню", на такую нелегкую духовную пищу, как роман Достоевского?
Светозаров: Еще два года - и не потянет.
МН: Почему - два?
Светозаров: Есть у меня такое ощущение. Если разрыв культурной "цепи" продлится еще пару лет, он станет необратимым. Я не верю в культурный апокалипсис, но то, что было, уйдет безвозвратно, а несмотря на весь ужас коммунистического бреда в нашей прежней культуре было много замечательного. При Сталине Федор Михайлович был практически недоступен, но при Хрущеве издали его 11-томник. И в школе преподавали творчество Достоевского, хотя и в усеченном виде. Люди его читали и знали. А сейчас не знают. Порвалась связь времен. Культура чтения вытесняется компьютером, и вместе с ней уходит целый пласт культурных ценностей.
МН: В прежних экранизациях Достоевского играли опытные актеры. В вашем фильме полно дебютантов. В их числе сыгравший Раскольникова Владимир Кошевой. Чем вы руководствовались, приглашая его на эту роль?
Светозаров: Володю Кошевого я нашел совершенно случайно: увидел в новостном сюжете канала "Культура". Там рассказывалось о каком-то антрепризном спектакле, и на экране на секунду мелькнуло его лицо. А я поразился сходству актера с портретом Раскольникова, написанным Достоевским. Раскольников ведь не русская, а целиком заемная фигура. Федор Михайлович находился под огромным влиянием французских романтиков - от Шатобриана до Виктора Гюго. В каком-то смысле Раскольников - это русский Жюльен Сорель. У Кошевого абсолютно европейское лицо. И это очень важно. Заемные идеи должен воплощать нерусский персонаж.
МН: Освоить удивительно эмоциональный и образный язык Достоевского молодым актерам, наверное, было нелегко?
Светозаров: Текст мы изрядно адаптировали, там, где это можно было сделать без ущерба для авторского замысла. Воспроизвести задыхающуюся, циклично возвращающуюся на прежнее место речь Федора Михайловича очень сложно. Естественно, мы опускали ремарки вроде "заскрежетал зубами" и не требовали их воспроизведения от артистов. И все равно ребятам было тяжело. Порвалась связь времен - не зря я об этом говорю. Снимается сцена Раскольникова с Порфирием Петровичем. Раскольников вскакивает с дивана и кричит: "Ты - Полишинель проклятый!" Я предлагаю заменить Полишинеля на шута, потому что зрители нас не поймут. Кошевой изумляется: "Почему?" А у меня в это время была на съемках группа студенток-киноведов. Я спрашиваю: "Девочки, кто такой Полишинель?"
МН: А в ответ - тишина.
Светозаров: Да, они не знали. В результате в тексте остался шут.
МН: А как вы сами относитесь к главному герою?
Светозаров: Мое отношение к Раскольникову достаточно противоречиво. Если бы я когда-нибудь решился на режиссерскую версию романа, снял бы трагедию бездарности. На мой взгляд, Раскольников - глубоко бездарный человек. В этом и заключается катастрофа. Хотя в начале прошлого века Вячеслав Иванов называл его гениальным студентом, я человека, перепутавшего Наполеона со старушкой-процентщицей, склонен считать глубоко бездарным. Но это моя, не авторская, трактовка.
МН: Вы сохранили надрывную интонацию, свойственную произведениям Достоевского? Все старые советские экранизации этого автора были крайне мелодраматичны.
Светозаров: Надрыв бывает разным. Есть театральный надрыв, а есть истинная истошность. В одном я уверен: вне зависимости от того, понравится зрителям эта экранизация или нет, она полна актерских удач. В Достоевском вообще и в этом романе в частности действительно много эмоций, но есть и Свидригайлов, спокойно идущий на смерть. Раскольников, конечно, живой нерв. В этом смысле нам повезло с Володей Кошевым, который и сам такой. В сцене убийства старухи он упал в обморок при виде фальшивой кинематографической крови.
МН: Есть мнение, что вы переиначили концовку романа.
Светозаров: Это не так. Противоречия в трактовке финальной сцены связаны с особенностью авторского мышления, о которой я говорил: Федор Михайлович не видел того, что описывал. Я снял все по тексту: на берегу Иртыша сидят Раскольников и Соня Мармеладова. Но зритель видит отнюдь не раскаявшегося грешника, как хотелось Достоевскому, а раздавленного наказанием каторжника. Во времена Достоевского каторжников брили и клеймили. При виде бритого наголо Кошевого с остроконечным черепом, как у Дуремара, и с тяжеленными кандалами на ногах у зрителя не возникает ассоциаций с возрождением и просветлением. Иной смысл рождает сама картинка - я от себя ничего не убавил и не прибавил.
МН: Не могу поверить, что автор не видел того, о чем писал.
Светозаров: Я готов доказать, что Достоевскому его произведения представлялись в виде театральных спектаклей. Можно пройтись по тексту романа - там есть сцены, где указано, что герой стоит спиной к зрителю! Достоевский смотрел на происходящее глазами театрального зрителя. Отсюда и преувеличенность авторских ремарок, и театральный, по сути, надрыв. Эмоции с перебором - результат зрительского опыта автора. Это же было до МХАТа, и актеры играли в совсем другой манере.
МН: Это объяснение мне кажется слишком простым.
Светозаров: Конечно, у повышенной эмоциональности и неровности текстов Достоевского были и другие причины - нужда, бытовая и личная неустроенность, не улегшиеся страсти, тяжелая болезнь и страшный опыт смертника. Он всю жизнь ходил со следами от кандалов на ногах. Когда один задиристый студент бросил ему в запале: "Чем заслужили вы право проповедовать?" - Достоевский задрал штанину и показал ногу: "Вот этим". Человек с таким жизненным опытом не мог себе позволить спокойного, отрешенного и кропотливого писательства, которым занимался Тургенев. И православие Достоевский себе придумал, потому что стоял перед свидригайловской пустотой.
МН: А как же христианское покаяние, о котором говорится в финале?
Светозаров: Мне бы хотелось сослаться на Михаила Михайловича Бахтина, открывшего диалогичность романов Достоевского. В отличие от романов Льва Николаевича Толстого, его книги не являются способом донесения до читателя истины, известной писателю. У Федора Михайловича каждый герой обладает собственной правдой, причем в незавершенном, открытом виде, и совокупность этих правд не равна правде автора. Поэтому мы и стремимся к Достоевскому. Его романы живут вместе с нами и видоизменяются от эпохи к эпохи. В одну эпоху людям интересен Свидригайлов, в другую - Раскольников или Порфирий Петрович. Достоевский не опровергает ни одного из своих героев. Его романы не закрыты автором. Они написаны не ради ответа на вопросы, а ради поиска истины, которую писатель искал всю жизнь и, на мой взгляд, так и не нашел.
mn.ru
