Откуда дьяволы разные?

В одном из последних номеров журнала «Этнографического обозре­ния» (кн. 109—110, 1916 г.) крестьянин Саратовского Поволжья Г. К. Заварицкий опубликовал записанный им по памяти рассказ-леген­ду своего отца «Дьяволы разные». Эта легенда, увы, до сих пор не прив­лекала внимания фольклористов и этнографов, хотя ее содержание крайне любопытно. Начинается она со слов самого Г. К. Заварицкого: «Когда я уже ходил в школу <...> один раз я спросил отца: „Тятьк! што это такое — дьявол, шут, чорт, леший, домовой, окаянный? какое раз­личие между ними?" — „Различия почти меж ними нет никакого, а только названия разны", — сказал отец».

Далее на вопрос сына, как это получилось, отец рассказал довольно длинную сказку о том, как жил давно, «когда еще Христос Бог ходил по земле», в одной пещере правед­ный старец, которому удалось заманить всех чертей в кувшин, заами-нить их и похоронить под крестом.

И только один хромой шутенок не влез в кувшин, а спрятался под камнем и видел, где заключены его то­варищи. Он побрел в кабак, нашел там горького пьянчугу, «который ни креста, ни поста, ни молитвы не боится», и предложил ему отрыть чер­тей, сказав, что там сокрыт клад. Пьяница согласился, черт нанял ло­шадей, и они мигом оказались на месте, где был зарыт кувшин. Про­пойца легко откопал его, и дьяволы вихрем, с писком и визгом взвились на небо, оставив на земле своего избавителя, тут же умершего от стра­ха.

Затем действие происходило на небе в ту пору, когда «Бог ходил по земле в лике Христа», и там без него оставался Михаил Архангел, кото­рый не мог противостоять дьявольской рати. Дьявол взобрался на седь­мое небо и устроил там свой престол. Тогда Христос Бог дал Михаилу шесть крыльев и огненный меч. Архангел взлетел на небо, «как мысль», и прогнал оттуда дьявольскую рать. Окончание легенды привожу точно

по записи (к сожалению, литературно несколько обработанной) Г. К. Заварицкого. «Вот тут-то было смешно, как оне оттоль летели вверх тормашками — как попало и кто куда. Который упал в воду, стал называться окаянный, который — на лес, называется лешим; кой на дом, стал зваться домовым; кой упал на черту меж загонов и в борозду, стал зваться'чертом; кто упал на шум (вероятно, 'мусор'. — Н. Т.), стал шут. Вот почему их зовут по-разному, а все оне бесы одинаковы. А чертилу ихняго главного Михаил Архангел взял в плен и сковал цепями, отвел в ад, приковал его к стене ада. Тот от досады и злости застонал. Его зовут все теперь „Стана". Вот и нам: как бы тебе трудно ни было или больно, никогда не стони — грех» [Заварицкий 1916].
Легенда эта не отмечена в указателе сюжетов Аарне-Андреева. В ней, однако, довольно ярко выделяются разные пласты представлений дохристианских и христианских. Притом небесный сатанинский престол и дьявольская небесная рать выражают богомильские (манихейские) ду­алистические представления о борьбе добра и зла, известные по южно­славянским и русским отреченным книгам и другим источникам. Фигу­ра старца близка к житийным и сказочным персонажам (ср. сюжеты: «человек обманывает черта» [Андреев 1929, № 1060—1114]), фигура пьянчуги второстепенна и связана с поздней традицией кабацких анек­дотов '. Остается, наконец, финал, который и отвечает на вопрос: «От­куда дьяволы разные?» Эта часть, как нам кажется, отражает достаточ­но древние представления, во-первых, о некоторых принципах номина­ции «нечистой силы» и, во-вторых, о иерархии этой «силы». Отметим прежде всего известный факт, что эта «сила» (т. е. духи) стала воспри­ниматься нечистой лишь под влиянием христианского мироощущения. Этот момент важен для понимания принципов номинации — прямого и табуирующего. Одним из распространенных принципов номинации славянских демонов был принцип называния их по месту жительства («ко­торый упал в лес — леший» — по легенде).
-------------------------------------------
Примечание:
1 До недавнего времени фольклористы, как и диалектологи, предпочитали обращать­ся к более «чистым» текстам, избегая пользоваться текстами смешанного характера (та­ковые нередко считались дефектными). «Чистые» тексты представлялись более древними, хотя всегда существовало сознание, что совершенно «чистых» (древних) текстов нет. От­сюда обращение к проблеме бродячих сюжетов, национальной адаптации текста и т. п. В последние годы активизировался и даже в известных центрах возобладал интерес к ин­терференции, к языковым системам и уровням смешанного типа. С этой же точки зрения интересны и фольклорные тексты, демонстрирующие разные типы и характеры наслое­ний, которые отнюдь не произвольны и во многих отношениях не случайны. Например, интересен вопрос синтагматики — сочетаемости отдельных сюжетов и их частей и эле­ментов, структуры таких сочетаний и т. д.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Он был один из ведущих в средневековой славянской (и не только славянской) антропонимии (ср. псевдофамилии — св. Климент Охридский, св. Прохор Пчиньский, Кирилл Туровский, Козьма Пражский, Матвей Меховский, или Ме-ховит, или из Мехова, Паисий Хилендарский, Софроний Врачанский и т. п.) и этнонимии. Так, объяснения Нестора-летописца во многом напоминают доводы Заварицкого-отца. Привожу отрывки из хорошо из­вестного пассуса: «по мыюзЬхъ же временгЬхъ еЪли суть СловЪне по Ду-наеви... И оть тЪхъ СловЬнъ разидошася по земли и прозъвашася име­ни своими къде свдыле на которомъ мбстб. Якоже пришьдыпе, свдоша на p-feirfc именьмъ Морава, и прозъвашася Морава... Такоже и ти Слов'Б-не, прешьдъше, сЬдоша по ДыгЬпру, и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зане сЬдыпа въ лЪсбхъ; а друзии съдоша межю Прилегаю и Двиною и нарекошася Дрьгъвичи» (ср. совр. полесск. дрегва 'болото'). Этот же принцип можно наблюдать в современных (по своему проис­хождению достаточно древних) полесских этнонимах: багнюки (ср. баг-но 'болото'), загородцы (ср. историч. область Загородье за городами Туров, Небль, Городно и др., см. подробнее: [Obrebski 1936]).

Список демонологических терминов Г. К. Заварицкого, естественно, очень неполон. При этом окаянный сближено с водой, а шут — с шу­мом и черт — с чертой по принципу народной этимологии (равно как и греческ. Zaxavac; со стонать). Но в словарном составе славянских диалектов немало примеров, подтверждающих отмеченный принцип но­минации.

У восточных славян помимо общеизвестных леший (от лес), водяной (от вода), домовой (от дом) имеются боровой 'черт, леший' (сев.-в.-русск. пинежск., псковск. от бор 'сосновый лес', 'возвышенное место в лесу' и т. п. — Боровой-то и есь лешой — псковск.), зъибочник 'то же, что леший «боровой»' (сев.-в.-русск. пинежск., олонецк., связано с зы­бун, зыбёль — 'болото'; народно-этимологически позже сближено с зы-батпь 'качаться', чем мотивировано и название зыбкого болота и чем вызвано и позднейшее объяснение зыбочник 'леший, который, по мне­нию народа, живет в лесах и качается на деревьях'), веретнйк 'сказоч­ное существо, вампир' (сибирск. Томск, от веретйк, веретье 'возвы­шенность, покрытая лесом'), осинавец, осина 'черт' (гуцульск. — здесь возможны и особые дендродемонологические представления), лес 'черт' (украинск. сев.-волынск., а также сев.-в.-русск. череповецк. поговорка На лес сказано! при упоминании о нечистой силе, ср. также лес 'дьявол' — псковск. быв. Пороховский у.), лозатый 'черт' (белор., ср. зап.-полесск. лихи/ в лоз( сидит, т. е. в зарослях ивняка («лоза») на болоте), ляд 'черт' (во, ляд противной! арханг., вологдск., саратовск., тамбовск., тульск., ср. ляд 'низменная поляна в лесу', ярославск.; ср. также ляда, лядо — разное значение см.: [Толстой 1969, с. 143]), не-тёча 'черт' (украинск. нетёча, нетёч 'стоячая вода, болото', также польск. и полесск.), мёрек 'злой дух' (в.-русск. вятск.; ср. белорусск. мерёча 'непролазное болото, топь'), болото 'черт' (псковск.), болот­ник (псковск., белорусск.). Вероятно, того же происхождения памха 'черт' (тверск., новгородск.2; ср. новгородск. памха 'глухое место на болоте, болото' и мох 'болото', и уже, вероятно, из памха 'черт' и т. п. воронежск. пдмох 'сухой горячий южный ветер'; ср. многочисленные славянские верования, что черт появляется в вихре, ветре и т. п.). На­конец, следует вспомнить богатую белорусскую (сев.-белорусск.) кол­лекцию названий чертей-«нячистиков» Н. Я. Никифоровского: полеви­ки, лешукй (лесовики), пущевикй, кладникй (кладовикй, т. е., вероят­но, живущие под кладками и переосмысление как 'хранители кладов'), водяники, болотники, багники, лдзники, оржавеники [Никифоров-ский 1907]. В одном случае Н. Я. Никифоровский поясняет, «когда речь идет о ранговом соотношении нячисциков, вирдвник (ср. вир 'глу­бокое место в реке, болоте'. — Н. Т.) стоит ниже болотника, а этот последний — ниже оржавйника, и обозвание кого-нибудь первостатей­ным чертом выражается такими словами: *ня з виру и ни з болота, а з самый оржавини!» [Никифоровский 1895]. Чем хуже качество воды, чем загрязненнее место, тем более злой черт сидит в ней, так что в чер­товской болотной иерархии не столь существен признак глубины, сколь признак загрязнения.

Близкую картину обнаружила Л. Г. Невская в балтийских языках, где также довольно ярко проявляется связь географической и демонологиче­ской терминологии (bala, liekna, pelke, plyne, muola, соответственно 'бо­лото', «болотистый лес, луг, болото', 'болото, лужа, прорубь', 'болото, по­ляна в лесу', 'тина, осевшая муть' и во всех случаях 'черт' [Невская 1973]). Чрезвычайно интересны также наблюдения В. Н.Топорова над восточнославянским баптизмом анчутка 'черт, бес, нечистая сила', гене­тически связанным с понятиями'утка'и 'болото' [Топоров 1973].
---------------------
Примечание:
2 Любопытно, что современный ареал слова памха очень близок к ареалу слова мо-кош 'женоподобный дух, забирающийся по ночам в избу и путающий пряжу' [Строгова 1967].
------------------------------------------------------------------------------------------------------
Из нового южнославянского материала, не отмеченного ни одним из словарей, приведу лишь сербск. андрак; шумадийск. таковск. андрак 'земля, густо поросшая сорняком, папоротником, колючками и т. п.' — раскрчили андрак био; банатск. херск. андрак 'дьявол'; то же южно-сербск., пчиньск. андра, андриште 'невидимый дух, существо женского пола, живущее в вихре' [Филиповип, Томил 1955, с. 105; Филиповип 1972, с.209]. (Об этимологии этого слова выскажемся особо.)

Изложенный выше материал никак нельзя считать исчерпывающим. Однако и он достаточно красноречиво говорит о том, что для древней­ших и более поздних дохристианских мифологических представлений славян было характерно ощущение населенности всей окружающей при­роды духами, основными дифференциальными признаками которых бы­ли не столько различия функциональные (они нам и относительно плохо известны), сколько различия по месту обитания.

Если подумать о том, что для древнего (и почти для современного нам) славянина небо было также населено духами, то можно предположить, что различие между так называемыми низшими мифологическими существами («низшей ми­фологией») и высшими («высшей мифологией», по Е. Кагарову) следует искать прежде всего в различных местах их обитания (и тогда Мокошь не будет отнесена к «высшим») и в различиях их функций и только в последнюю очередь можно смотреть на славянские мифические существа сквозь призму других (неславянских) мифологических систем. Различия среди духов земных, взятых отдельно, и духов небесных, в общем, были нерезкими, а их иерархия — очень слабой, и потому трудно установи-мой.

Впоследствии духи небесные были почти полностью вытеснены христианскими представлениями, а духи земные на основании тех же представлений перешли в разряд нечистых, но не стерлись из памяти народной. Об исчезавших духах небесных мы можем судить по остав­шимся духам земным. Самым нужным путем дальнейшего исследования славянской демонологии в наши дни является путь диалектного лингво-и этногеоргафического анализа обрядов, поверий и связанных с ними демонологических персонажей и терминов.

Первая публикация:
Н. И. Толстой. Заметки по славянской демонологии. 1. Откуда дья­волы разные? // Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным мо­делирующим системам. I (5). Тарту, 1974, с. 27—32.

Все демоны были когда-то богами...

Высшие боги исчезли,а низшие вот они: в доме,на дворе,в реке,в бане...вокруг нас.

И вот статья Толстого...

Каков облик дьявольский?

Народная демонология— важное и неотъемлемое звено архаической славянской духовной культуры, в нашу пору уже быстро исчезающей, во многих зонах почти бесследно исчезнувшей, но в прошлом достаточно ус­тойчивой и повсеместно распространенной. По своему происхождению она относится к давним дохристианским воззрениям, к эпохе язычества, кото­рое в несколько видоизмененных формах, по сути дела, продолжало су­ществовать в жизни народной, уживаясь часто с христианством, прежде всего с бытовым христианством, либо противопоставляясь ему, как мир «преисподний» или часть мира земного миру небесному.

Народная демонология ярко отражена в фольклоре — в сказках [По­меранцева 1975], преданиях, песнях, пословицах и т. п., в народных обычаях — некалендарных (родинных, свадебных, похоронных и др.) и календарных (святочных, купальских и Др.), в народных представлени­ях — космогонических, метеорологических, народно-медицинских и др., в бытовых и трудовых процессах, в суевериях, оберегах и иных «охра­нительных» действиях.

Народная демонология нашла и свое яркое, хотя сильно смешанное с «книжным» и относительно позднее, отражение в иконах, но более все­го—в миниатюрах различных лицевых списков (псалтыри, житий свя­тых, сборников разного содержания и т. п.), в полуканонических или неканонических фресковых изображениях и в лубочных картинках [Ус­пенский А. 1907; Буслаев 1886, с. 1-23; он же 1861, с. 435, 629 и др.; Рязановский 1916].

В предыдущем этюде «Откуда дьяволы разные?» были кратко изло­жены славянские народные представления о происхождении «нечистой силы». В них нетрудно усмотреть ряд наслоений: библейских, богомиль­ских, житийных, сказочно-авантюрных и т. п. Все они, однако, не за-
слоняли или не нарушали одного важного принципа — принципа наиме­нования духов по месту их обитания (домовой, леший, боровой, лоза-тый, водяной и т. п.). И если обратиться к этнографическим и фольк­лорным текстам с демонологическим содержанием, см.: [Померанцева 1975; Романов 1891; Добровольский 1908а; Никифоровский 1907; Мак­симов С. 1899а; Зеленин 1916 — там же см. большую библиографию], то нетрудно заметить, что и сам внешний вид, сам облик демонов, а в значительной мере и их функция во многом и часто зависимы от места их обитания (ср. вологодские представления о водяном как об огромной рыбе и т. п., о чем подробнее ниже). В то же время те же тексты сви­детельствуют, с одной стороны, о нередко встречающейся расплывчатос­ти образов отдельных «нечистиков», о некоторой их неопределенности, о их морфологической недетализированности, с другой — о их многоли-кости, многообразии.

Многоликость эта, фиксирующаяся иногда на од­ной и той же территории, может быть вызвана не только или не столь­ко «диалектным» смешением, т. е. смешением представлений из двух эт­нически отличающихся друг от друга, хотя и родственных зон, сколько общими историческими условиями развития древних славянских мифо­логических воззрений.

Эти условия приводили к тому, что в одном и том же «диалекте» (системе), на одной и той же территории могли сосуществовать элемен­ты разных эпох и разных форм дохристианского религиозного (мифоло­гического) сознания. В настоящей заметке, естественно, нецелесообраз­но излагать процесс стадиального развития такого сознания от общеин­доевропейского периода до периода позднепраславянского. Достаточно вспомнить, что он шел по пути возникновения сначала доанимических («аниматических», по Р. Р. Маретту), а затем анимических представле­ний в условиях обожествления окружающей природы, пантеистического или политеистического ее восприятия.

На то, что у древних славян, как и у славян, живших в пору средневековья и в новейший исторический период, было такое одновременное восприятие ряда элементов, относящихся к разным стадиям развития религиозного сознания, эле­ментов, образующих хотя и мозаичную, но в общем достаточно строгую структуру, уже обращали внимание отдельные исследователи славянских древностей.

Недавно эту мысль достаточно четко и полно выразил акад. Б. А. Рыбаков, возведя ее в методологический принцип. Он отме­тил, что «спецификой языческого комплекса, которую непременно нуж­но учитывать при анализе любого его этапа, является своеобразный ха­рактер его эволюции: новое не вытесняет старого, а наслаивается на него, добавляется к старому. Анализ показывает, что в сумме религиозных представлений позднейших эпох обязательно присутствуют в том или ином виде представления предшествующих эпох.

Они могут быть ослаб­лены, отодвинуты на второй план, несколько трансформированы, но они остаются ощутимы почти до наших дней» [Рыбаков 1974, с. 4]. Славянские обрядово-мифологические системы и их демонологические подсистемы, зафиксированные в разных местах славянского этнического и языкового мира, имеют в этом отношении много общего с современ­ными славянскими языковыми (диалектными) системами, в которых единовременно, но по-разному на разных территориях (в разных языко­вых и диалектных зонах) сосуществуют и фиксируются архаизмы и ин­новации, исконные и заимствованные элементы, формы, отражающие разные этапы и периоды развития конкретного языка.

Такова, к приме­ру, система болгарского глагола, в которую входят такие архаические времена, как аорист, имперфект и плюсквамперфект, и новая, вероятно возникшая под турецким языковым влиянием, форма: наклонение пере-сказывательных времен.

Демонологические народные представления в полной мере отражают отмеченные выше особенности — они различны, т. е. «диалектны» на разных территориях и не одновременны по своему происхождению. Что же касается демонической морфологии, сиречь внешнего облика «нечис­той силы», то она тоже оказывается зависимой от упомянутых обстоя­тельств.

«Нечистая сила», по народным представлениям, может быть ан­тропоморфна (в облике человеческом), зооморфна (в облике звери­ном), «нулевоморфна» (бесплотна) и смешанно антропозооморфна (в облике получеловека-полузверя). Последняя форма у славян, надо пола­гать, достаточно поздняя, и именно она в наше время абсолютно преоб­ладает в «книжном» (городском, литературном) представлении (черт — с рогами, хвостом и копытами, русалка — с рыбьим хвостом и т. п.).

Итак, обликов черта (дьявола), как и обликов других видов нечистой силы (домовых, леших, русалок, кикимор, полудниц и др.), много, и они разнообразны, как и типы и формы славянских народных костюмов. Ана­логия эта нам представляется уместной. Народный костюм в некоторых своих основных компонентах и деталях достаточно устойчив, часть его компонентов (головные уборы, обувь) довольно автономна, отдельные его элементы относительно нестабильны, изменчивы. Тем не менее они все при рассмотрении их в «диалектном» аспекте могут дать определенные изопраг-мы или даже пучки изопрагм — ценные свидетельства для ряда этногенети-ческих построений [Atlas strojow]. He менее ценным источником для тех
же целей окажутся «чертовские» или «русалочьи изопрагмы» (как бы юмо­ристически ни звучали эти словосочетания).

И еще одно. Народный костюм функционален; с ним обычно связана та или иная функция или ситуация, в которой находится ее носитель (буд­ничная, праздничная, свадебная, траурная, похоронная), см. работу П. Г. Богатырева «Функции национального костюма в Моравской Сло­вакии» [Богатырев 1971, с. 297—366]. В известной зависимости от функций нечистой силы находится и ее облик.
Примеров, иллюстрирующих приведенные положения, множество. Если взять хотя бы такую популярную и широко представленную в фольклоре особь, как русалка (южнославянск. вила, самовила, само­дива и т. п., заладнославянск. vodni раппа, wodne jungfry и т. п.), то по данным, хорошо собранным Д. К. Зелениным и существенно допол­ненным и интересно интерпретированным Э. В. Померанцевой [Поме­ранцева 1975], обнаружится следующая картина.

Восточнославянская русалка — особь почти всегда антропоморфная (известны лишь редко фиксированные случаи превращения ее в птич­ку — сороку, лебедку, либо лягушку, белку), обычно обнаженная (редко в белой длинной одежде), чаще всего женского пола с длинными распу­щенными волосами и бледным бескровным лицом. Что касается места ее обитания, то это озеро или омут, или иное водное пространство, но возможны — и видимо, более архаичны — поле («жито», реже конопля) и лес. Внешняя привлекательность этой особи в разных диалектных зо­нах различна. На северновеликорусской диалектной территории, где они и не всегда фиксируются, русалки — женщины без краски (румянца) в лице, с тощими и холодными руками, с длинными космами и большу­щими «титанами» (бывш. Владимирская губ.).

С этим владимирским, не слишком обаятельным обликом согласуется облик белорусской моги-левской русалки, которая, когда за ней гоняются с головешками, «вя-лизни грудзи пиракинець назад, бо дуже вяликие, а воласы у яе длин­ные — уся у волосах, яна голая» (бывш. Горецкий у.) или имеет «жа-ноцкое усе, только цыцки большие-большие, аж*страшно, да волосы до-вгия» (г. Белыничи).

Не очень соблазнительна, видимо, и полесская ру­салка из д. Болсуны, описание которой приведено Е. Р. Романовым: «Бог ведая, што ета за русалки такия? Кажуть — женщины. Сама го­лая, страшная, волосы довгия у яе — тянуща по гони, и у яё, кажуть, усё як у человека, тольки не знатно, ти (чи, «то ли». — Н. Т.) женщи­на, ти музчина — уси равны» (бывш. Рогачевский у.).

Не ярко выра­жен пол у русалки и в представлении некоторых смоленских крестьян,как видно из такого характерного посвященного ей диалога: «Я говорю: „брацець ты мой, ена ж проклятая и грудзей нетуци (ср. выше обрат­ное положение с гипертрофией этой части тела), ена ж ня баба!" А ён на мяня: „Во ты, брацець, захмелеу! Как есь баба, али дзеука моя!"» (бывш. Вельский у. Смоленской губ.). Неказиста и белорусская, витеб­ская русалка: она женоподобна, но, по свидетельству Н. Я. Никифоров-ского, старая, отвратительно безобразная и грязная оттого, что живет в болотах.

У украинцев на Полтавщине есть представления, что русалка может прийти в дом и «сделать пакость» его обитателям. В доме она по­является в виде «старой женщины», но вне дома она — «прекрасная де­вица с роскошными русыми волосами» (г. Валок). Именно такими ру­соволосыми или зеленоволосыми красавицами они представляются боль­шинству южновеликорусских, украинских и части белорусских крестьян. Такими они проникли и в русскую литературу, если вспомнить «Май­скую ночь, или Утопленницу» Н. В. Гоголя или «Бежин луг» И. С. Тур­генева (представления о русалках-сиренах — «книжные», привнесенные с Запада).

Общая характеристика украинских водных нимф дана Н. Маркевичем в следующих словах: «русалки прелестны собой; они бледны, но черты лица восхитительны, стан волшебный, косы ниже ко­лен». Среди любопытных украинских диалектных особенностей следует отметить облик херсонских русалок — маленьких, как куколки (с. Бело-зерки), и харьковских русалок — маленьких девочек, бледных, почти прозрачных, с длинными русыми или зелеными волосами (бывш. Ку-пянский у.), а также харьковских русалок-мальчиков с короткими ры­жими курчавыми волосами и русалок-девочек с ровными белыми воло­сами в виде льняных волокон, длиной до самой земли (с. Никольское, бывш. Старобельский у.).

С последним представлением согласуется чер­ниговское верование, что «русалками одинаково становятся женщины и мужчины» ([Зеленин 1916, с. 140—159] — г. Александровна, бывш. Сосницкий у.). Интересен и, видимо, достаточно архаичен мужской об­лик русалки, отмеченный Ф. Д. Климчуком в центральном Полесье (с. Синкевичи, Лунинецкий р-н, Брестской обл.) и имеющий свое ред­кое соответствие в виде мужчин самовил в южной Сербии (южнее г. Враня) в р-не Верхней Пчини (свидетельство М. Филиповича).

Приведенные факты (так же как и более подробный материал Д. К. Зе­ленина и Э. В. Померанцевой) свидетельствуют о том, что локальные раз­личия в облике русалок определяются в общем следующим набором приз­наков: женское—мужское (очень редко), большое—малое (редко), краси­вое—некрасивое (часто), с большой грудью—без оной, с зелеными волоса-
ми—с русыми волосами (часто и в зависимости от места жительства — в во­де или в жите, или в лесу, отчасти в зависимости от пола).

Разнообразен у восточных славян и облик водяного. Архангельский водяной «такой же черный и мохнатый, как и леший», а водяниха (ру­салка? — Н. Т.) «имеет большие отвислые груди и длинные волосы», тверской водяной — нагой или косматый, бородатый, в тине, иногда с зеленой бородою, олонецкий водяной имеет гусиные ноги [Катаров 1918, с. 15].

Смоленского «водяного простой народ представляет или старым дедом, у которого борода по колено, или же получеловеком, или полурыбой (в последнем случае водяной называется навпой)», он «мо­жет превратиться в какую угодно рыбу», а «в местностях болотистых водяной имеет вид горбатого и бородатого старика с коровьими ногами и хвостом», на лесном болоте «водяной показывается то в воде, то близ воды в виде серого чудовища на четвереньках» [Добровольский 1908а, с. 11], а иной раз и «в образе человека с лапами вместо рук, с ногами на голове и хвостом назади» [Катаров 1918, с. 15]. Не вдаваясь в под­робный анализ морфологии водяного (его можно найти в последней мо­нографии Э. В. Померанцевой [Померанцева 1975]), отметим только, что для этого водного духа, конкретно для его смоленского локального варианта, характерен смешанный антропозооморфный тип. Вероятно, этот тип довольно позднего (западного?) происхождения.

Если продолжать аналогию внешнего вида черта и нечистой силы во­обще (русалки, водяные, лешие, домовые и т. п.) с народным костю­мом, то нужно будет добавить к сказанному следующее. Обе области на­родной культуры — демонология, относящаяся к духовной ее стороне, и костюм, связанный со стороной материальной, — системы достаточно открытые и потому в отдельных своих звеньях легко подвергающиеся внешним влияниям.

Эти внешние влияния отражаются довольно четко и в названиях разных особей «нечистиков» (ср. сев.-в.-русск. батамушка — «домовой», карпаторосск. босурканя — «ведьма», олонецк. цюнда — «домо­вой» и многие другие), но особенно ярко — в названиях самого черта (ср. заимствованные слова в русском языке для «черта» только на букву а: аред, архимандра, амфилат, анафид, анцыбал, анчут [Топоров 1973], апекан и др.). Естественно, что свобода восприятия чужого сло­ва поддерживается в этих случаях тенденцией к табуированию слов, что хорошо показал в свое время Д. К. Зеленин [Зеленин 1930, с. 87—117]. И все же «открытость» формы (облика) и относительная неустойчивость самого наименования не приводили к исчезновению архаической морфо­логии «нечистиков» и основной их особи — черта.

Как видно хотя бы из приведенных выше примеров, морфология «нечистиков» в общем архаична и в то же время разнообразна. Но раз­личны не только формы (облик) «нечистиков» — различны и, во-пер­вых, их склонности к перемене этого облика, к превращениям, и, во-вторых, их способность к перемене места жительства (что отчасти свя­зано с первым моментом).

Если для одних особей «нечистиков» мета­морфозы почти нехарактерны (ср. сев.-в.-русск. мокошь, кикимора, полудница и т. п.), а для других мало характерны (русалка, леший и т. п.), то для самого черта они являются чуть ли не постоянным его свойством и во всяком случае наиболее ярким (а иногда и единствен­ным) отличительным признаком.
Все это ведет к новому вопросу о иерархии нечистой силы или к вопросу о классификации славянских народных демонов. И хотя сла­вянские духи, отражая пантеистические верования древних славян, «су­ществовали» и сталкивались друг с другом и с людьми на довольно рас­плывчатой демократической или демократическо-анархической основе, все же представление об их «рангах», о их соотношении (реже соподчи­нении) у русского, белорусского либо украинского или сербского крес­тьянина было относительно четким и сохранилось, хотя и в реликтовом виде, до наших дней, ср. «табель о чинах» болотного беса у Н. Я. Ники-форовского: «вировник стоит ниже болотника, а этот последний — ниже оржавиника...» [Никифоровский 1895, с. 487].

Но имеются также и достаточно ясные представления о том, что ведьма — это не черт, русалка и подавно не черт и не ведьма, леший — это тоже не черт, хотя в некоторых случаях сгоряча, или впопыхах, мо­жет быть назван таковым, а домашние нечистики овинник, банник, подпольщик и др. и особенно домовой и подавно не черти. Смоленский «домовой терпеть не может, чтобы его называли чертом», — объясняет В. Н. Добровольский [Добровольский 1908а].

Записаны, однако, и тексты, в которых лешие, водяные и им подоб­ные «существа» назывались чертями. Эти записи, как правило, фиксиро­вали ситуации, когда, согласно популярной лингвистической терминоло­гии, противопоставление черта другим нечистикам в определенных син­тагматических условиях нейтрализовалось, т. е. при сочетании различ­ных обстоятельств и действий не различались черт и прочие нечистики. Подобные случаи можно объяснить и тем, что в народной демонологии иногда черт выступал как родовое понятие, а леший, водяной, банник и т. д. как понятия видовые. Но вообще такое положение безусловно лишь для болотных демонов, а не для всех народных демонов вообще.

В тех же славянских диалектах, где подобные демонологические родо-ви­довые отношения зафиксированы почти для всех особей «нечистой си­лы», видимо, отражаются уже факты более позднего порядка, свиде­тельствующие о стирании, о трансформации более древних верований.
Итак, есть нечистики, и их большинство, которые не склонны к из­менению своего внешнего облика, они же, как правило, и не склонны к перемене места своего обитания, к перемене своей «прописки», которая за ними постоянно и прочно утверждена. Именно по месту жительства и классифицируется большинство славянских демонов.
Прежде всего довольно резко противопоставляется дом со двором и окружающими его постройками не дому [Иванов, Топоров 1965, с. 168—174]. Затем не дом распадается на лесные массивы, безлес­ные — полевые пространства, водные объекты, болотные места. Про­странство дома в широком смысле этого слова делится в свою очередь на собственно дом, где еще может быть выделен подпол и противопо­ставленные дому домашние постройки (овин, баня и т. п.) и двор.

В доме живет домовой (он же домовитушко, домовитой, доможйр, доможирушко, доможйл, доброжил, доброхдтушко, жйхоръ, жи­ровик, кормилец, хозяин, хозяинушко, господарь, батаман, батамушко, братанушко, суседко, дедушко-суседушко, дедко, де­душка и др. [Зеленин 1930, с. 106, 107]), во дворе— дворовой (он же дворовой, дворовйк, двордвушко, хозяин и др.), под полом — подполь­щик (он же подпольник), в овине — овинник (он же подовйнник, овинный батюшко, овиннушко и др.), в бане — банный (он же банщик, банник, банный апостол, байничек, байнушко, баенник и др.) и т. п. (ср. еще хлёвник — в хлеву, гумённый — на гумне и др.). На Русском Севере в ар­хангельских краях (бывш. Шенкурский у.) эти духи живут парами («до­мовой да домовая так и жывут — парочкой»): домовой — домовая, дворо­вой — дворовая, подпольщик — подпольщица, подовйнник — подовйнни-ца, баньшык — банъшыца или хозяин с хозяюшкой, домовой с домови-хой, подовйнник батюшка и подовйнница матушка и т. п. (запись Т. А. Тюриной в Шенкурском р-не, февраль 1975), см. также: [Ефименко 1864].

В бывш. Шенкурском у. домовой антропоморфен и похож на хозя­ина дома, а домовая на хозяйку. Тем же свойством обладают дворовой и дворовая. Эти представления, видимо, распространены шире отмеченной территории. Так, на Псковщине они выступают в осложненно-контамини-рованной форме (со змеей — хранительницей домашнего очага): *дворо-вйк днем бывает как змея, у которой голова, как у петуха, с гребнем, а ночью он имеет вид и цвет волос, как у хозяина дома» [СРНГ, 7].

То же положение наблюдается и с лесом, полем, озером (рекой), бо­лотом.
В лесу царствует леший (он же лесной, лесовик, лесник, лешак, ле-сун, дикой, дикенький мужичек, диконький, дикарь, лесной дедушко, дедушко, лесной хозяин, лесной царь и др.), который, судя по некоторым названиям, может быть разным в зависимости от того, где его постоянное житье: боровик, моховик, пущевик, подкустовник, кладник. В воде, как известно, «живет» водяной (он же водяной хозяин, хозяин, водя­ник, дедушко и т. п.), который тоже не лишен локальных разновиднос­тей: омутндй, бучилъный (ср. бучило 'водоворот'), озерной.

Для полноты картины упомянем полевиков, появляющихся в поле, во ржи и т. п. (полевик, полевой, житный дед, стрыжак, межевой, бабу­ля, ржица и др.), и, наконец, болотных демонов (зыбочник, болотник, багник, лдзник, оржавеник, памха), которые, как можно судить по не­которым свидетельствам, не имеют своего ярко выраженного специфиче­ского облика и оказываются чем-то средним между лешим и водяным еще и потому, надо полагать, что болото часто совмещается с лесом, с одной стороны, или с водным пространством — с другой, особенно когда на нем есть чистые, непоросшие и глубокие места (в таких местах живет вирдв-ник; от слова вир— 'глубокое место', 'водоворот'). Таким образом, если леший в народной демонологии хорошо противопоставлен полевику и водя­ному, а тем более домовому и дворовым духам, то болотные демоны в силу чисто физико-географических факторов «нейтрализуются» с водяными и лешими и часто называются просто чертями.

Внешний облик лешего довольно подробно описан в уже упоминав­шейся монографии Э. В. Померанцевой [Померанцева 1975]. Леший чаще всего антропоморфен, появляется в виде старика (ср. названия дедушко и т. п.) с седой огромной бородой, обычно совсем голый, воло­сатый, мохнатый, иногда в белом балахоне с широкими рукавами. Для него в некоторых этнографических зонах характерны длинные взъеро­шенные, растрепанные и стоящие торчком (холминой) волосы, что яв­ляется также признаком черта и некоторых других особей «нечистой си­лы». В отдельных зонах леший антропозооморфен, что отражает, види­мо, более позднюю стадию представлений о нем; у него есть рога, коз-лячьи ноги и т. п., что изображается уже на русских лубочных картин­ках XIX в. Он может также иногда стать зверем, птицей, жеребцом. Характерным признаком лешего, во всяком случае на славянском Вос­токе, оказывается его способность менять рост и быть то вровень с ле­сом, то скрываться под травинкой или листком, если он на поляне, на
лужайке. Очень существенна особенность лешего, хотя и не везде из­вестная (отмечено в бывш. Смоленской губ. и др.), — увеличение роста по мере удаления от смотрящего на него по принципу обратной перспек­тивы [Добровольский 1908а, с. 4] (ср. прием обратной перспективы в древнерусской живописи). Наконец, почти повсеместно, во всяком слу­чае у восточных славян, отмечается гомерический хохот лесного царя.

Все упомянутые демоны локально привязаны, закреплены. В каждом лесу свой леший, в каждой речке свой водяной, в омуте — омутной, в доме — домовой, и перевести его в другой, вновь построенный дом не легко — нужен специальный ритуал.
Но есть демоны иного плана — демоны сезонные, связанные с годо­вым, календарным циклом и появляющиеся лишь в определенное время года. Их в общем немного, и они «диалектны», т. е. известны только в отдельных зонах.

К таковым следует отнести северновеликорусских шуликунов (шуликун, шалйхун, шольикан, шилкун и др.), появляющихся только два раза в году из воды и вновь уходящих в воду на Святки (от Сочельника до Богоявления (Крещения), т. е. с 24.XII по 6.1 ст. ст.) и в Петровки (вероятно, уже в конце Петрова поста с Ивана Купалы до дня Петра и Павла, т. е. с 24.VI по 29.VI ст. ст.), в пору зимнего и летнего солнцеворота [Зеленин 1930а]. Как известно, это самая «опас­ная» пора - время наибольшего разгула «нечистой силы». На Святки же и рядятся шуликунами, и это имя шуликун в равной мере относится и к таким ряженым. Сезонны в некотором отношении и русалки, т. к., по верованиям великорусского и белорусского крестьянина (записи XIX, начала XX вв.), они после Семика или Троицы, т. е. после Русальных дней в заговенье на Петров пост (24.V ст. ст.), либо в первый день Петрова поста (25.V ст. ст.), либо на Ивана Купалу (24.VI ст. ст.), либо в канун Петрова дня (29.VI ст. ст.) уходят из воды в лес или в поле, с чем связан обряд проводов русалок и подобные обряды [Зеленин 1916, с. 237—253]. В некоторых местах переселение русалок происхо­дит раньше: в бывш. Черниговской губ. (Борзненский у.) русалки появ­ляются на земле в Страстной четверг, а исчезают в Петров пост, пересе­ляясь в теплые места, в рай, а в бывш. Новогрудском уезде белорусские крестьяне считали, что они появляются из воды и живут на земле со Страстного четверга до поздней осени [Зеленин 1916, с. 222].

В той же белорусской среде кое-где в конце XIX в. бытовало пред­ставление о цикличности появления локального беса. Один и тот же бес-водяной, переселяясь согласно календарю с одного места на другое, менял свое имя и, надо полагать, и облик. Его сущность определялась,таким образом, двумя параметрами: моментом локализации («прописки») и моментом темпоральной приуроченности («сезона»), что видно из следу­ющего описания. Бесы, согласно творимой легенде, появились на земле по­сле падения с неба [Толстой 1974, с. 27, 28 - наст, изд., с. 245, 246]. «Дак который куды упав, там и сядить. Хто у воду — у воде; у болото — у болоти; у землю — y земле; на воболоках застрели — там и ждут вострашного суда.

Одного тольки Водяного гоняют. Ето вторый дэмон нявидзёмый. Перший, бач, Поплешник, а Водяный — вторый, — Оповденник зовёт-ца. Дак яго Бог гоняя. До Хращеньня ён сядить у воде; а як пойдя стрел на Ирдани, воду посветят, ён лезя на лозы — Лозовиком зовуть. Синить на лозах так до маслянки, а тогды параходя на вербы. А як тольки посветять вербы у Вербницу, ён иде на явор. На Вялик-день Бог гоня яго з явора на жито. У жити ён тож ня довго уседя: на Юрья уже жито посвяцають. Тогды ён иде у тровы, на краски, на цвяты, и сядить там аж до Макавъя. На Макавъя, як посветят краски, ён иде на яблону и сядить там до Спаса. А уже с Спаса як посветят яблоки, ён знов лезя у воду и сядить там до Хращеньня. И ён цар над водой и над рыбой» [Романов 1891, с. 6] (ср. сев.-в.-русск. шуликунов).

Вся эта упоминавшаяся выше в общем не очень разношерстная компа­ния «нечистой силы» была в представлении народном не столь уж нечистой и дьявольской. Так, по старинным верованиям тех же белорусов (мест. Хотьславичи), со всеми этими демонами можно было христосовать­ся, если соблюсти простое правило: «Ну, и вот жа, на вутрени, у Вяликод-ня, идзи зь яйцом у лес, к бурелому, ды скажы три разы: „Христос воскрес, хозяин полявый, лесовый, домовый, водзяный! с хозяюшкой, зь дзетками! Дык и выйдзець христосуватца. Во!" [Романов 1891, с. 6].

Более враждебной и опасной ощущалась группа полудемонов челове­ческого происхождения, к которой относятся, по древним языческим представлениям, люди, не избывшие свой век, перешедшие «в мир иной» неестественным образом, без необходимых обрядов и т. п. и пото­му не порвавшие с земной жизнью, наполовину оставшиеся в мире зем­ном. Таковы упыри, вурдалаки, вещицы (или ведунщы), отчасти ру­салки и др. Они вредят роду человеческому и потому их следует опа­саться. Северновеликорусские вещицы — воплощение болезней — могут подразделяться согласно своей специальности: среди них есть тресея, огнея, мимохода, лихорадка и т. п.

Вещицы не знают оседлого образа жизни, они странствуют с котомками за плечом по белу свету. Такими же скитальцами, неприкаянными бродягами, хотя и на более ограни­ченной территории, оказываются упыри, вурдалаки и т. п. Причастии
к «нечистой силе», но остаются людьми ведьмы, колдуны и т. п., хотя они и могут менять облик человеческий; ведьма может «перекинуться» лягушкой (в Полесье чаще всего на Ивана Купалу) и т. п.

Это все не дьяволы, а его слуги, приспешники, попутчики. Каков же сам облик дьявольский?

Он слагался в течение многих веков, слагался на обширных, не только славянских, индоевропейских, но и на неиндоевропейских территориях, заимствовался вместе с другими культурными заимствованиями, видоизме­нялся и осложнялся. Об этом можно написать множество исследований, и они для неславянского материала существуют в изобилии. Славянские же филологи и этнографы своего дьявола еще мало исследовали и имеющийся богатый материал не обобщили.

Можно только сказать, что знакомый нам облик дьявольский с рогами, козлиной бородкой, довольно длинным хвос­том, с козлиными ногами и копытами — это облик очень поздний и заимст­вованный, судя по всему, из Западной Европы. Более ранний облик, отчас­ти тоже книжный, зафиксированный в древнерусских миниатюрах XVII в. и особенно XVIII в., — антропоморфный. Это — черт с вытянутой шишом головой (часто лысый) или с торчащими шишом длинными волосами, го­лый, часто с крыльями за спиной, с небольшим (куцым) хвостом и с гуси­ными пятками.

С этим обликом, видимо, согласуются отдельные русские диалектные названия черта типа шиш, шйшко, шишига, луканько (по форме головы), беспятый, куцый, куцак, куцан, корнахвостик, голень­кий, лысой, лысый бес и др. Известны и древнерусские изображения той же поры без крыльев и хвоста, когда беса помимо наготы определяют тор­чащие «шишом» волосы и высунутый язык (вроде «тещина языка») или те же взъерошенные волосы и вывороченная наизнанку шуба с наве­шанными на нее тыквами. Последний чертовский облик почти повторя­ет внешний вид и костюм русских святочных ряженых, болгарских «ку-керов» или словенских «корантов». Такой облик уже не антропозоо-морфный, а, по сути дела, чисто антропоморфный.

Число локальных (диалектных) разновидностей черта, надо пола­гать, довольно значительно, хотя эти разновидности плохо выявлены, а во многих случаях к тому же они являются результатом скрещения ста­рых народных представлений с новыми книжными образами. Древне­русский «книжный» черт в свою очередь возникал под сильным народ­ным влиянием. Анализ этих сложных соотношений станет возможным лишь после того, как будет собрана и предварительно классифицирована (по источникам, по жанрам, по контекстам) коллекция древнерусских изображений черта (преимущественно XVII—XVIII вв.), см.: [Успенский А. 1907; Буслаев 1861; он же 1886], с одной стороны, и полнее собраны и систематизированы сведения о диалектных обликах черта — с другой. Руководимые последней задачей, члены Полесской лингвоэтно-графической экспедиции провели в 1974 г. сбор материала по полесской народной демонологии (Брестская и Гомельская обл. БССР).

Но прежде чем излагать полесские представления о черте, его облике и повадках, отметим некоторые общеславянские и, можно было бы сказать, общеиндоевропейские, даже почти универсальные признаки черта. В отли­чие от рассмотренных особей нечистой силы черт локально не ограничен, его пребывание и место жительства не ограждено домом, или лесом, или водным пространством, как у домового, лешего или водяного. Он может появиться «на грешной земле» везде, даже в церкви в неурочный час. Это одно из главных его свойств. Другим его свойством является отсутствие се­зонности — он может действовать в любое время года в отличие от гиулику-нов, или русалок, или белорусского лозовика в большинстве локальных традиций. Есть, разумеется, и любимые места его пребывания — «разыход-ные дороги» (развилки дорог, росстани), болота, топи, лесные чащобы и «меречи», — и излюбленное место действия — полночь или вообще время от захода солнца до первых петухов (реже полдень), в году — Святки и канун Ивана Купалы и т. п.; но это время не лимитировано строго, и в общем черт может появиться везде и всегда на зов или без зова.

Архаический полесский черт или зооморфен, или антропоморфен, но не смешанно антропозооморфен. «Чистая» морфология черта делает его часто неузнаваемым, т. к. он ничем по облику своему не отличается от кошки, собаки или младенца (или парня, или человека). Лишь способ­ность к необычайным действиям (сидеть на колесе, когда оно крутится, или не тонуть в воде — применительно к грудному младенцу, бросаться все время под ноги — применительно к черному коту) может с самого начала выдать в нем черта, но наиболее ярким показателем черта ока­зывается его пристрастие к быстрым метаморфозам, из которых обычно завершающей оказывается превращение в вихрь, т. е. обретение нуле­вой «морфности».

Несколько быличек, дающихся в приложении, хорошо иллюстрируют изложенное. Возможность превращения в зверя или пти­цу зафиксирована локально (диалектно) и применительно к лешему, к русалке, наконец к простому смертному, т. е. к человеку (см. верова­ния об оборачивании людей в волков или в свиней и т. п. в том же По­лесье и других зонах), однако она в суеверных представлениях не ведет к быстрой метаморфозе в вихрь и не сопровождается при этом харак­терным для черта (злэго по-полесски) шумом и свистом.

Верование, что вихрь — это черт или что в нем «прячется» черт (иногда два черта), известно почти всем славянам. На Русском Севере архангельцы рассказывают сказки про Вихорь, который схватил трех царевен и унес их «за темные леса, в подземное царство», или про черта, который с Груманта (Шпицбергена) носил молодца «вихорем на Русь» [Ефименко 1878, с. 236].

У сербов бытует заклинание, предохраняющее от бед при вихре: «Вук (или мечка) ти на пут, трмка ти на главу, иди под лево колено, не иди на мене!» (Волк (или медведь) пусть тебе повстречается (дословно: 'на до­рогу тебе'), корзина (конусообразная) тебе на голову, пройди под левым коленом, не иди на меня!) [Кулишип и др. 1970, с. 71]. При этом сербы обычно крестятся, плюют и бросают камни в вихрь, т. е. в столб пыли с листьями, соломой и т. п. Восточные славяне «вихорь» (сильный ветер, поднимающий пыль столбом) почитают за беснующихся и кружащихся не­чистых; если бросить в вихрь нож, то он будет в крови, ибо заколет много нечистых» ([Зеленин, 2, с. 802] — бывш. Васильевский у., Нижегород­ской губ., запись 1860-х годов).

В приведенном сербском заклинанье инте­ресен фрагмент «трмка ти на главу!», в нем, видимо, речь идет о конусооб­разном «головном уборе» черта, известном по древнерусским изображени­ям. По вологодским и новгородским представлениям, черта в вихре можно увидеть, если наклониться или встать на четвереньки и посмотреть на него промеж ног [Ивашщкий 1890, с. 120]. Двух чертей в вихре в облике ста­риков с большими носами, с рогами и собачьими когтистыми ногами видел, по преданью, нижегородский мальчик, перенесенный вихрем из дому в ле­сок после проклятия матери — «Вихорь тебя (пусть) возьмет в окошко! По­ди жри да подавись!» ([Зеленин, 1, с. 120] — бывш. Васильевский у.). На вихрь нельзя кричать, а если крикнуть «Натолку чесноку, да в с.ку зо-бью!», он может наделать больших бед— сорвать крышу и т. п. (чеснок, как известно, мощное охранительное средство) [Иваницкий 1890, с. 120].

От вихря, по представлению полешуков, возникает чертово гнездо (оме­ла), от него же происходят многочисленные болезни. Если вихрь человека примнет, то тот долго чахнет и хворает, а если поднимет вверх, то человек либо помешается умом, либо заболеет черной болезнью (падучей) [Пет­ров В. 1927]. В вихре суеверный славянин видит свадьбу черта с ведьмой, сватов черта (ср. у А. С. Пушкина— «...ведьму ль замуж отдают?»), чер­товскую пляску после попойки и т. п.

Вихрь, таким образом, «нулевоморфный», невидимый облик черта, де­монстрирующий лишь его силу и злую направленность. Известны, однако, случаи (в заговорах, например), когда вихрь упоминается как отдельная особь нечистой силы наряду с лешим, водяным, бесом, бесовкой, дьяволоми т. п. (бывш. Новгородская губ.), см.: [Померанцева 1975, с. 117]. О вихре как о дьявольской сущности и о славянских верованиях, с ним свя­занных, можно было бы написать отдельное небольшое исследование, од­нако мы ограничимся этим фрагментарным обзором. Столь же отрывочны будут и наши указания на зооморфный облик черта — облик кошки.

Пред­ставление о кошке-черте, в виде клубка катящегося под ноги, довольно древнее и широко распространено на Украине. По сути своей оно — обще­славянское и даже значительно шире — присущее многим народам, но в на­ших этюдах мы сознательно и преднамеренно не выходим за рамки славян­ского этнического мира. От кошки, прежде всего черной, славяне уберега­ют покойника, чтобы она не перепрыгнула через него и он не стал упырем и т. д., и т. п. Достаточно древнее и представление о черте-собаке, особенно черной, и о черте-младенце и черте-человеке. Ряд таких меморатов записан нами не так давно в Полесье. Смешанный зооморфно-антропоморфный об­лик, по нашему мнению, более поздний. Он нашел довольно яркое, хотя отнюдь не раннее, отображение в изобразительном искусстве, потому что сама форма этого искусства требовала каких-то внешних признаков, отли­чающих облик просто животного или человека от облика черта. Первым таким чертовским признаком, однако также, вероятно, не очень древним, был признак остроголовости.

Но об этом также следовало бы писать под­робнее. Поэтому отметим лишь в заключение, что народная демонология — один из основных, основополагающих моментов так называемого народно­го «двоеверия», т. е. своеобразного сосуществования или симбиоза христи­анства и язычества, признаваемого почти всеми исследователями народной славянской духовной культуры. С другой стороны, народная демонология была важным связующим звеном или даже базой для такого «двоеверия», ибо догматическое христианство и одна из форм его — православие говорит о существовании диавола как некоего злого начала, противопоставленного началу добра — божественному началу. Именно в связи с этим моментом следует сказать, что «двоеверие» оказалось не просто одновременным суще­ствованием двух вер, или единой веры с двумя формами ее проявления (une langue a deux termes, по Л. В. Щербе), а значительной адаптацией язычества по отношению к христианству1, подчинением его дихотомической корреляции плюс — минус (добро — зло), в которой преж­ней языческой вере предоставлялось место преимущественно со знаком «минус».

Примечание:
1 Нельзя не признать контаминации образа Перуна—Ильи в народном представлении об Илье, или Велеса—Власия, Мокоши—Пятницы в тех же представлениях, проникших в так называемое «бытовое христианство», но нетрудно заметить, что эта контаминация коснулась прежде всего «богов высшего порядка» (по терминологии Е. Кагарова и др.), а не богов порядка низшего, т. е. духов земной природы.

Характеризуя это положение в самых общих чертах, можно сказать, что на смену ранним славянским религиозным представлениям, по кото­рым языческие демоны (боги или духи, силы природы и т. п.) населяли твердь небесную и земную, пришло новое, христианское представление, по которому небо принадлежит «силам небесным», а демоны языческие, превратившись в «силу нечистую», остались преимущественно на земле.

Так народное «двоеверие», благодаря своему двуединству, в каком-то от­ношении превратилось в народное «единоверие», черты которого сохра­нились и по сей день. До христианства, в представлении славян, надо полагать, не было «силы нечистой» и, уж конечно, «рати Христовой», а была лишь одна сверхъестественная сила, имевшая довольно неясные и расплывчатые формы и населявшая, по верованиям древних славян, весь окружавший их мир.

Христианство противопоставило небо преисподней, а в известном смыс­ле и земле. Бог, по христианской символике, — на небесах, дьявол — в аду, в пекле. Богу и черту одновременно до недавнего времени молился и покло­нялся потомок славянина-язычника, привыкший чтить все силы природ­ные: реки, деревья, гром, солнце и т. п. Белорусский крестьянин говари­вал: «Паетау' Богу свечку, а чорту две» (число два — нечетное, бесов­ское. — Н. Т.), или «Поп свае, а чорт свае, аддай маю малитву» [Dybowski 1881, р. 16], а русский ему вторил — «Богу молись, а черта не гневи!»

На этом основании возникали ситуации, описанные Н. А. Иваницким: «Благо­разумный человек должен всячески стараться жить с дьяволом в мире, и ес­ли не угождать ему — за это опять последует наказание от Бога, — то, во всяком случае, задабривать его всеми позволительными средствами. Из­вестны случаи, что дьяволу ставят свечи, известно и то, что в церкви где-нибудь да нарисован дьявол, наконец и то, что некоторые богомазы на за­грунтованной доске пишут сперва изображение дьявола, и когда это изоб­ражение высохнет, снова загрунтовывают и уже на этом втором грунте изображают угодника» [Иваницкий 1890, с. 119]. Подобная ситуация как будто подтверждается одним эпизодом из жития московского юродивого Василия Блаженного. «В юродстве, — пишет А. М. Панченко, — парадок­сальность выполняет функцию эстетической доминанты.

О том же Василии Блаженном рассказывали, что он на глазах потрясенных богомольцев раз­бил камнем чудотворный образ Божьей матери на Варварских воротах. Оказалось, что на доске под святым изображением был нарисован черт» [Панченко 1974, с. 150]. Нельзя, однако, не высказать подозрения, что достоверность таких фактов, как писание на одной доске рожи дьяволь­ской и лика святительского или пречистого, весьма шаткая.

Не относят­ся ли подобные сообщения к еще одному сюжету быличек, которые, как известно, всегда рассказываются как истинные и конкретные события? На эту мысль, в частности, наводит нас и следующая бытовая зарисовка из малороссийской жизни, сделанная в 1884 г. в бывш. Киевской губ. священником Борисом П-ским. Привожу ее в значительном сокраще­нии: «Вечером поздней осенью (10 ноября) я увидел, как загорелась на­ша трактовая корчма... <далее следует описание пожара, обнаружение автором агонизирующего, тяжело раненного ножом хозяина-еврея, уби­той хозяйки-еврейки, падение печной трубы и т. д.> ...Вижу: выгнан­ные мною из средины корчмы собрались кучкою и что-то рассматрива­ют, поснимали шапки, крестятся, другие подходят к ним. Я туда к тол­пе, и что же оказывается?

Но... тут маленькое отступление. Со введени­ем новой акцизной системы стало обязательно иметь в корчмах выве­ски. Наши громадяне поговаривали, что будто бы маляр старую доску с иконы св. Николая, закрыв покостом, употребил для вывески. Подвы­пившие иногда ругались с шинкарем за неотпуск на бор горилки, угро­жали ему, попрекали его этой вывескою. Корчмарь ограждал себя тоже руганью и угрозами... никто не рашался проверить молву. Вот эту-то са­мую вывеску и рассматривали теперь громадяне с Михаилом во главе.

Все, говорю, поснимали шапки, крестились. Что же я увидел? Покост масляный попузырился от огня, масло выступило каплями, вся доска окопчена дымом и в переливах пожарного освещения представляла подобие старого, закоптелого, выцветшего образа. Но тем не менее по­средине отчетливо виднелись буквы надписи: „ровск..." „актов..." „орч-ма..." „щици..." „ковниц" „Габ...", что означало: „Дударовская тракто­вая корчма помещицы полковницы Габель". — „Ось святитель Миколай объявився! — сказал мне Михайло, держа в руках вывеску, когда я подошел и протолкался в середину толпы.

Я рассмотрел вывеску, увидел вышереченную надпись и указал Михаилу буквы. — „Деж тут Миколай? Вы же Михайло грамотни, читайте!" — указывал я ему... Я вырвал из рук его доску, швырнул ее к сложенным вещам, вытащенным из корч­мы, и с руганью разогнал публику тушить пожар. На другой день при дневном свете все обозрели эту вывеску и ничего похожего на икону в ней не нашли...» [П-ский 1885, с. 257, 258].
Мотив двойного изображения — божеского и дьявольского на одной до­ске зафиксировал также в конце прошлого века в бывш. Тихвинском у.Новгородской губ. (д. Будогоща Кукуйской волости) В. Н. Перетц в быличке (или легенде), которая была посвящена теме мести черта куз­нецу за его поругание. Месть эта заключалась в том, что черт, наняв­шись к кузнецу молотобойцем и проработав у него три года, перековал своего дружка черта, выступавшего в облике немощного старичка, в мо­лодого крепкого парня и тем побудил хозяина-кузнеца сделать тот же опыт со своей матерью, которая при этом просто сгорела в горниле.

Начало этого повествования такое: «Жил в деревне мужик, и кузни­ца была у него. Был он хороший человек, никого не обижал, не обма­нывал; часто к обедне .ходил. Все его любили, и всю бы жизнь свою он прожил по-хорошему, кабы только враг (черт. — Н. Т.) на него не обиделся. Была у него в кузнице, на правой стороне, как войти, ико­на — Спас премилостивый, а на другой стороне, на доске, враг намале­ван как есть, с рогами, с хвостом и весь в шерсти. И всякой раз, как войдет кузнец в свою кузницу на работу, Спасу помолится, а на врага харкнет и плюнет: всего его заплевал. И часто сожалел кузнец о том, что нет у него молотобойца, а одному работать несподручно: иной рабо­ты иначе как вдвоем и не справить. А мастер он был первый в тех мес­тах...» [Перетц 1894, с. 12, 13].

Но, может быть, все же когда-нибудь искусствоведы и найдут подоб­ную доску с двойным изображением — дьявольским и святительским?

А вы говорите:"Гномы.эльфы..." Да у нас своей нечисти хоть пруд пруди!